Спектакль без сценария - страница 17

Если коротко, то Сорен чувствовал себя богом, и вовсю упивался этим чувством.

Эрик же почти всё время пропадал в цехах, иной раз ныряя в лабиринт за сценой с самого утра и выныривая только на обед. В отличие от Сорена, он немного знал русский язык, хоть и говорил на нём примерно так же, как я на шведском – немного неправильно, короткими рублеными фразами, путаясь в грамматике и с чудовищным акцентом, помогая себе во всех сложных ситуациях жестами и своей убийственной улыбкой. С актёрами у него сложностей в коммуникации не возникало – они и сами охотно шли на контакт. Безусловно, существовал некоторый предел, за который человеку не из их тусовки был вход заказан, но для Эрика там не было ничего интересного.

А вот в цехах система “свой-чужой” работала на все сто процентов. Эрик был чужой и эту невидимую стену недоверия прошибал с большим трудом и совершенно невероятным упорством. Его поначалу пытались гнать и старались смыться в боковой коридор, как только его золотая голова появлялась на горизонте, злились, что упёртый закордонный дурак не понимает намёков на то, что ему тут не рады, но постепенно смирились, потому что он всякий раз возвращался оттуда, куда его послали. В конце концов всех за сценой даже начал умилять странный долговязый парень, старательно выговаривающий русские слова в очередном глупом с их точки зрения вопросе. И этого парня периодически стали приставлять к делу – его физическая сила могла понадобиться очень много где, а он никогда не отказывался помочь.

Эрика интересовало всё: работа художника-постановщика, цеха реквизита и декораций, он заглядывал даже к гримёрам и в костюмерную, наблюдая за их работой, хотя как раз оттуда, из традиционно женского царства, его гнали сильнее всего. Его знаменитое обаяние на этих прожжённых дамах абсолютно не работало. Он совал свой длинный нос и в аппаратную, крохотную, затянутую проводами, как паутиной, каморку с пультами управления светом и звуком, где режиссёр спешно объяснял своё видение новому художнику по свету, немногословному и спокойному молодому человеку, татуированному по самое не могу, которого спешно взяли на замену так невовремя запившему Ивану Петровичу. Я даже имени его не могла запомнить – что-то на А. Вроде бы, Антон. Или Артём. Эрик-то, конечно, знал точно, но нафига ему было это знание, я так до конца и не поняла.

И всё так и шло бы своим чередом: Эрик помогал строить физическую сторону нового мира, пока Сорен наблюдал, как в нём рождается душа.

Если бы не.

Мы пришли в театр на очередную репетицию и сразу почуяли, что всё идет не так, стоило нам переступить порог зала. Театр жужжал, как осиное гнездо, в которое ткнули палкой. Актёры небольшими группами шептались по углам, но тональность этого фонового гула, к которому я уже успела попривыкнуть, была необычно напряжённой. Режиссёр не отнимал от уха телефонную трубку, нервно жестикулируя свободной рукой. Его помощница Маша тоже прижимала плечом к уху телефон, параллельно делая какие-то записи на обрывке бумаги, явно позаимствованном из чьего-то экземпляра пьесы, и, скорее всего, без ведома владельца. Градов был откровенно зол, Маша же выглядела очень встревоженной.

Я оглядела зал – и поняла, что в нём кое-что изменилось. Велосипеда Анны не было на привычном месте. И не было её самой.

Ошарашенный догадкой Сорен на правах члена труппы кинулся поговорить с актёрами. Я же огляделась и решила получить сведения не партизанскими методами, а, так сказать, прямо из штаба, поэтому сразу направилась к режиссёру и помрежу.