– Сейчас отчитаюсь, на что ухлопаны три месяца жизни в Испании.
Продеваю в растянутое жерло юбки ступни и за ними всё ближнее к земле, вжимаю бёдра; вот и втянуты в набедренный панцирь, облёк матово, туго; теперь двину их враскачку к новым пробам, посмотрим, как смотрятся, как шаги перетягивают их вперёд, наружу. За ними и сама, владычица своих владений, двинусь со всем воинством корпускул моего cuerpo.
– Нет сигирийи11. Нет Малера! – говорю. – Придётся под тра-ля-ля.
Нащупать ритм. Разминка. Руки в брюки, т. е. в карманы, т. е. прижаты к спуску бедер, и, вздёргивая плечиком, походочкой «выходим мы на дело» прохаживаюсь. Самуэла усмехается.
– Цыпленок жареный, цыпленок ва́реный…
Так, уже погорячее, руки нашаривают в карманах, напрягаясь безвыходно, предвкушая, туже ужимают бедра; локти ворочают округу.
– Пошёл по у-у-лицам гуля-а-ть!
Тут развернуться и выказать, кто вышел на дело.
– Его пойма-а-ли… – (протяжка) – арестова-а-ли…
Ай, предвкушение грохнулось, лужа обширней, чем дельта Нила. Локти скручены, не шевельнуть. Чеканю приказно лесенкой Маяковского:
– Ве-ле-ли пас-порт по-ка-зать!
Руки узника натуго за спиной; пробы мычать от утробных низов до верхнего писка; после некуда податься. И с высей сиплых высот разлиться – э-эх, поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, – по воле волн:
– Э-эх, нани-нани-нанина́, – тут и ночка тёмная, и костёр догорает, и табор кочевой. Главное, растягивай любимое «нанина́» до потери разумения; так инвалиды растягивали гармошку в общих вагонах после второй мировой.
Теперь самый раз взять разгон, и пусть заносит куда стопа не ступала, и вдарить sapotado12 сапожка́ми-каблуками-гвоздиками, айда на выход к выходкам; а прорвёт паутинки путаниц и сумятиц взаимопребываний на земле – так пребудет потреба жить, а с ней как Бог на душу положит, никуда от неё не деться.
Cuerpo фламенкует. Поворот грудной клети, пальцы замешивают эфир, он загустевает, вся округа идёт в замесь, токопроводна. А могучие плясуньи Андалузии, разворачиваясь, надвигаются на певца, вот-вот встрянут в содрогающуюся гортань; а согнутый гитарист терзает взбешённой кистью гитару. Прочь от наличности, налепившейся с начала дня, за горизонт, сквозь нагретый воздух Хайфы, без адреса, в беспредельность.
Выдохнуто, кажется, всё. Но с донышка дышащего, последнего, поднимается мачо13 и ступает по раскатанной ковровой дорожке отваги и славы, празднуя цыганское торжество. Преображение заполнило бытие, насыщая все жилочки, не оставило изнеможения. Проходит насквозь, пропитало корпускулы cuerpo и высвободилось холодком в позвонках в летящую Нике. Так в пещере, куда добрался Илия, проходит Сущий. Ничего прогорклого, и умереть не страшно.
И входим в море разливанное клейзмеровых распевок-упоений, в море всеми корпускулами.
В «Четвёртой» Малера есть такая распевка, по ней други тайного ордена, шастая по зачумлённым городам, узнают и приветствуют друг друга – посвист-пароль в миг безбрежного счастья, в миг совпаденья и узнаванья.
Из томления скрипок взмывает одиноко кларнет, и всё срезает клёкот ступней. Щелчки неведомых частот, стрекот sapotado прохватывают местность и заносят куда ты и не знал, что оно бывает, а вот оно есть, и выпало тебе в твоей жизни.
•••
Хорошо заснуть в пути, уложив голову на подходящий выступ. Беженец Иаков вскинул ночью взгляд от камня в изголовье и обомлел: от изголовья к самому небу встык идут ступени. По ним туда и обратно, туда и обратно, как палочки маэстро по ксилофону, как озноб в пробежках по спинному хребту, снуют существа от изголовья к небу, с небес – к голове.
