В конце концов, уже за полночь труд Каляды был вознагражден кофе и омлетом со жгучим перцем (все же у нее оставалась совесть). Затем, помыв за собой посуду, он был беспардонно выставлен вон.
Единственное, что в итоге ему удалось узнать, что Дэба Илью не видела, приехав сегодня утром. И вообще – грузный Каляда «занимал слишком много места» и «докучал ей дурацким бредом». Для Тундры, как ее в шутку прозвал Илья, мелочь вроде отсутствия кого-то месяц-другой, не являлась поводом для раздумий. Его квартира служила для нее перевалочным пунктом, очередной точкой на карте, по которой она носилась зигзагами со школьных времен, успев к тридцати пяти выучить десяток языков, защитить докторскую и счастливо избежать брака, хотя ухаживали за ней многие и много.
– Пошляется и вернется. Ты ему что, жена? – напустилась она на Каляду, тряся перед его лицом написанной на фарси книжонкой, из которой на пол летел песок.
Не добившийся положительно ничего, усталый, поверженный и печальный, он долго спускался вниз, и на улицу вышел в крайне смятенных чувствах. Усевшись в таксомотор, обругал себя нехорошим словом, посетовал, что наткнулся на дерзкую пассию Гринева, так некстати приехавшую к нему, помянул дурно и партнера, словно провалившегося сквозь землю, а затем долго сердито перебирал в голове варианты, отчего все могло случиться, как быть дальше и стоит ли ему заявлять в полицию?
«В самом деле, что я ему – родня, что ли?!», – и решил никуда не заявлять.
Чтобы совершенно добить страдальца, погруженного в печальные мысли, таксист привез его в Коньково вместо Филевской.
– Прости, брат! Два день в Москва, – не смущаясь, объяснил тот, разворачивая дребезжащее авто, пока пассажир стучал в навигатор адрес, втолковывая вознице матом, кто он есть в этой жизни.
В ту ночь Каляда не сомкнул глаз. А на следующий день, в который Гринев, как вы догадываетесь, снова не появился, случилось нечто загадочное. Именно: с окна, служившего одновременно витриной, вдруг исчез вазон с крестьянками и снопами, годы стоявший там, – слишком большой, чтобы украшать стол, и недостаточно внушительный, чтобы облагородить сад.
В лавке при этом находились лишь сам хозяин да чахлый старик Изотич – любитель всякой мелочи вроде этикеток и талонов советского общепита, выдававшихся работникам каким-нибудь резино-асбестовым комбинатом.
Сопоставив в уме тяжесть и габариты вазона с фигурой столетнего Изотича, с трудом переставлявшего ноги, Каляда отмел подозрения в его адрес как противоречащие природе вещей, правилу рычага и законам гравитации. После этого оставалось одно: впав в состояние аффекта, он сам у себя украл предмет, спрятал его, а теперь напрочь забыл о нем, что также не лезло ни в какие ворота.
Вазон определенно имелся, когда он открывал магазин, и был на месте не далее получаса тому назад, потому что Каляда безуспешно пытался сбыть его косоротому итальянцу в шляпе (который ничего не купил, сквалыга, и ушел вон). После в магазин никто не входил, как и сам хозяин не покидал узкого прохода за прилавком – в силу тучности и природной лени он вообще старался не забираться туда, оставив эту мороку Илье, а уж если попадал, то оставался там до предела долго, когда невозможно было терпеть или пора было закрываться на ночь.
– Мистика… – пробормотал Каляда, глядя на пустой подоконник. Затем придвинулся к нему боком, смахнув с прилавка зеленую гжельскую синичку, и внимательно изучил поверхность.
