Отец Фрэнк понимал, что он был слишком стар доля всего, что происходило вокруг него. Он не успевал за изменениями, происходившими в стране, не говоря уже о мире. Нет, он, кончено, знал все самые важные события, но уже ставшая хронической привычка ни во что не лезть сделала из него ленивого, слабо заинтересованного и даже аморфного человека. Как он сам говорил: «Меня касается только то, что меня касается». А касалось его мало что: периодические проповеди, редкие разговоры по телефону с церковными сановниками и, как ни странно, его будущим заместителем или скорее даже заменителем. Паства приходила к нему за советом, но он ограничивался выдержками из Святого Писания, не вкладывая в совет при этом ничего своего – только лишь великую мудрость христианских догм. Она должна была полностью скрыть его нежелание влезать в чужие дела, но не желание помочь. Даже в этой странной ситуации с мертвой девушкой он не скрыл своего желания помочь, хотя и не выказал его. Жизнь научила отца Фрэнка грамотно балансировать на грани простой ответственности и лени что-либо делать. Готовый помочь всем, помочь всем он не был готов.
Шериф оставил отцу Фрэнку одну из фотографий. Зачем? Смотреть на нее и снова преисполняться ненависти к людям? Пытаться увидеть что-то, чего не углядели полицейские? Смех, да и только! Священник бросил взгляд на фотографию. Девушка лежала так мирно, так спокойно, что казалось, будто она спала на том прозекторском столе. Она была красива и свежа, даже после смерти, только раны портили впечатление от молодого тела. Он отложил фотографию в сторону.
Впервые за множество последних лет отцу Фрэнку захотелось курить…
Тихий лес был прекрасен, практически идеален, как будто природа решила создать что-то по совершенно четкому и симметричному чертежу. Деревья выстраивали узоры, расходящиеся в разные стороны, иногда могло показаться, что малые узоры выстраивают большие, тем самым производя на свет природные фракталы. Сквозь эти узоры редко мог пробиться свет – он скорее врезался в пелену тьмы, насыщенной, полной и пугающей. Тьма становилась абсолютной с приходом вечера: пройти по этому лесу ночью, среди кромешности и кажущейся пустоты, становилось целым испытанием, которое пройти было по силам далеко не каждому. Про этот лес можно было не придумывать никаких историй и небылиц – один его внешний вид наводил оторопь и страх перед неизвестным, что ждет впереди.
Кто-то шел по этому лесу. Не спеша, размеренной походкой, скорее даже легкой поступью. Этому человеку некуда было спешить, и каждый его мерный шаг доказывал это предположение. Сквозь плотную череду деревьев не удавалось разглядеть, кто это был. Закрадывалась мысль, что шел парень, но пока было тяжело сказать наверняка. Но он (или все-таки она?) не боялся, не страшился тьмы, что его окружала, будто сам был частью ее. С какой целью нужно было делать в этом лесу после наступления сумерек, как не пытаться скрыться от чужих глаз, укутаться в пелену без света и без звуков, убежать от внешних факторов, аспектов, феноменов, в общем, всего того, чем преисполнено современное общество?
Тишина. Назойливая, звенящая в ушах тишина. Она была повсюду, окружала собой, забиралась во все щели, убивала все звуки в зародыше. Казалось, ничто не сможет ее нарушить, эту словно ватную тишину, которая пропитала собой весь лес. Только какой-нибудь резкий звук мог пронзить ее, ранить в самое сердце беззвучия, разбив тем самым вдребезги. Вот именно такими звуками стали шаги незнакомца. Казалось, что при каждом шаге в этой тиши он наступает, или даже вспрыгивает, всем своим весом на стекло. Этот прекрасный треск разбитого стекла…
