Среди садов и тихих заводей - страница 4

Белая цапля бесстрашно смотрела на перепачканного липкой грязью человека, корчившегося от боли, извивавшегося змеей, запыхавшегося, – и вдруг увидела, как он исчез в брызгах ила и воды.

Одна его рука осталась торчать над водой, устремленная к небу цепкими пальцами и отчаянно бившаяся в воздухе в попытке ухватиться хоть за что-нибудь. В конце концов ему удалось вцепиться в то, что осталось от подмытого берега: пальцы схватились за кучу грязи, увязли в ней, но размокшая глина проскользнула между фалангами, и рука обвисла, затем на мгновение снова вскинулась к небу, а потом почти грациозно, без единого всплеска, опустилась в воду и будто растворилась в реке.

В этот миг белая цапля испустила дрожащий гортанный звук; но это не был возглас сострадания птицы к рыбаку, нет, – просто так совпало: смерть человека и глотательный рефлекс огромной голенастой твари, известной, впрочем, как предвестница беды.

Из тех событий, что произошли в Симаэ в двадцать четвертый день третьей луны, семьдесят три семейства в деревне запомнили главным образом то, что Миюки проявила тогда сдержанность и достоинство, которые, по общему мнению селян, ей были несвойственны.

В самом деле, жены рыбаков славились брюзгливым нравом. Когда они не пеняли на своих мужей или заготовителей, объектом их упреков делались ивовые прутья, которые, по их словам, с каждым годом становились все хуже, отчего течение Кусагавы портило рыболовные снасти раза в два-три чаще, чем прежде, хотя на самом деле виной тому была небрежность, с какой женщины плели верши.

Они извлекали из глубин своих глоток плаксивые стоны, попрекая мужей за скудные уловы, вечно мокрое платье, гнившее куда быстрее, чем одежонка у крестьян, за дырявые сети, пропускавшие самую завидную добычу. Или же они сетовали на слабое рвение императорских заготовителей, не спешивших заказывать новых карпов для водоемов в Хэйан-кё.

А последнее время они винили во всех своих напастях не заготовителей, а одного лишь Кацуро: ведь это он вылавливал несравненно живучую рыбу, благодаря чему в Службе садов и заводей даже собирались пожаловать ему сан Повелителя карпов; но такого сана отродясь не существовало (во всяком случае, писари, состоявшие при Службе, не обнаружили ни единого упоминания о нем ни в одной официальной бумаге), и Нагуса сильно опечалился, размышляя о том, сколько сложных процедур надо провести, чтобы учредить новую почетную должность. Впрочем, Кацуро ничего для себя не просил – он ходил из храма в храм, выбирал самый подходящий пруд и выпускал туда свой улов, несколько дней кряду наблюдая, как он там приживается (сидя неподвижно на корточках у края водоема, как в Симаэ, за исключением того, что рядом не было жены, которая обычно приносила ему рис и набрасывала на плечи соломенную накидку – ночами становилось холодновато), и потом давал советы, как кормить рыбу и отлавливать ее, чтобы не напугать, перед тем как перенести в другие водоемы: дело в том, что от страха карпы теряли свой медно-глянцевый окрас, отливавший полированной бронзой.

По дороге к дому Миюки с вестью о том, что Кацуро утонул, селяне ожидали увидеть душераздирающую сцену. Они думали, что бедняжка будет хвататься за них и осыпать ужасными проклятиями речных ками, забравших у нее мужа, а заодно Нацумэ и его подручных, поощрявших торговлю карпами и понуждавших Кацуро ловить все больше рыбы, чтобы та раз от раза была крупнее и красивее. Быть может, убитая горем Миюки станет поносить самого императора, требовавшего, чтобы в его прудах всегда находились трепещущие карпы, хотя у Его величества не было времени томно прогуливаться по берегам дворцовых заводей и, восхищаясь рыбой, водить по воде краешками рукавов расшитой золотом темно-пурпурной мантии.