– Думаю, ты преувеличиваешь его возможности, но совет принял. Да и спасибо за нюансы его политического происхождения. Интересно, и мне в самом деле полезно это знать. Давай твое второе в голову мою заноси. Наверное, про осторожность дружбы?
– Да, но на своём примере. Крестов злой и больной.
– Чем это?
– Не в медицинском смысле.
Ты пирожное-то доедай, чай небось совсем уже остыл.
Больной он в том смысле, что до сих пор считает, что всё должно быть так, как должно быть. Вот мы с тобой: понимаем же, что наверху говорят одно (как в принципе должно быть), делают другое (как им лично-конкретно лучше-выгоднее), да ещё и думают при этом каждый своё (как именно я уцелею в случае чего), хотя некоторые там, похоже, вовсе не думают, и даже про это. Мы с тобой понимаем, принимаем эти правила игры, прикидываемся пешками, успокаивая себя тем, что мы же это всё «г» изменить не можем. А Крестов тоже понимает, причем я уверена, что намного лучше нас, поскольку информацию имеет не только из интернета (про официальные СМИ говорить не будем – с ними давно всё понятно), а и по своим неформальным каналам. Но прикидываться пешкой он не хочет, да ещё считает, что это всё «г» изменить может.
Давыдкин откусывал кусочек своего любимого «Мокко», растворял его во рту, делал глоток чая и опять откусывал. Слушал Нано, рассматривал её и, как всегда при встречах с ней, в памяти сами собой прокручивались картинки. Она и сегодня выглядела отлично, только совсем по-другому. Сейчас у неё был классический вид холёной генеральши: прическа, будто вот только из парикмахерской; макияж, которого как будто бы нет вовсе; грудь, как будто ей не за пятьдесят и она не рожала и не вскармливала двоих детей; руки, как будто бы она никогда не моет сама посуду и полы. Вот именно действующей генеральши, а не генеральской вдовы уже с большим стажем. На картинках была Нонка Пискарёва, первая красавица не только в классе, но и во всей школе: толстая коса, растрёпанная слегка челка, черные магнитные глаза, алые влажные губы.
Алые влажные губы.
Нежные-нежные. Он их первый раз поцеловал только после выпускного вечера, когда все десятиклассники остались на горе, на которой стояла их школа, разожгли костёр, сели вокруг и разговаривали, пели, смеялись. А они вдруг поглядели друг на друга, встали, отошли в сосны и к костру уже не вернулись: сначала поцеловались раз десять, с каждым разом всё дольше и умелее, а потом он проводил её до дома таким извилистым путём, что спать лёг только в 8 утра.
Тёплые-теплые. Последний раз он их поцеловал, когда сделал ей предложение – они были уже второкурсниками и встретились на Новый год в Черемшанке. «Рановато, Витечка, но я подумаю», – ответила она. Подумала. И вышла за своего однокурсника, хлюста московского, уже в июне того же года сразу после летней сессии, а на зимней она уже была беременной на последнем месяце. И в Черемшанке Давыдкин с тех пор стал бывать только так, чтобы с Нонной Пискарёвой, то есть уже Малышевой, не пересекаться. Знал, конечно, всё о ней через свою мать, которая специально всё разведывала у деревенских и, как бы между прочим, писала в письмах и рассказывала при встречах.
Он и в Сибирь-то распределился, чтобы подальше от неё. Ну а в Среднеградске, в который его вдруг совершенно неожиданно для него самого перевели с повышением, она ему уже сама позвонила.
