Мне девять лет, и я не отпускаю мясистую потную руку отца. Мы стоим у окна на последнем этаже гостиницы «Понтчартрейн» в даунтауне, куда пришли на традиционный обед. На мне мини-юбка и колготки, с плеча на длинном ремешке свисает белая кожаная сумочка.
Запотевшее стекло покрыто пятнами. Мы в прекрасном настроении. Через минуту я закажу креветки с чесночным соусом.
Руки у папы вспотели, потому что он боится высоты. За два дня до этого, когда он спросил меня, куда я хочу пойти, я закричал своим пронзительным голосом: «На вершину Понтча!» Мне хотелось оказаться высоко над городом, среди финансовых магнатов и политических воротил. И Мильтон сдержал свое обещание. Хотя сердце у него бешено колотилось, он позволил метрдотелю предложить нам ближайший к окну столик; итак, мы здесь, официант в смокинге выдвигает для меня стул, а папа, слишком испуганный, чтобы сесть, разражается лекцией на историческую тему.
Зачем нужно изучать историю? Для того, чтобы понять настоящее, или для того, чтобы избежать его? Оливковое лицо Мильтона чуть бледнеет, и он говорит: «Вот посмотри. Видишь колесо?»
Я щурюсь, не задумываясь в своем девятилетнем возрасте о будущих морщинах, и смотрю вниз на улицы, о которых, не оборачиваясь, говорит мой отец. И вот он – «колпак» – в центре городской площади с разбегающимися от нее спицами улиц Бэгли, Вашингтона, Вуд-ворда, Бродвеем и Мэдисон.
Это все, что осталось от знаменитого плана Вудворда, начертанного в 1807 году алкоголиком-судьей, назвавшим его в свою честь. (За два года до этого, в 1805-м, город был сожжен до основания – деревянные дома и окружавшие их фермы, построенные в 1701 году Кадиллаком, исчезли с лица земли за три часа. И теперь, в 1969-м, со своим острым зрением я могу разглядеть следы этого пожара в надписи на городском флаге, который реет в полумиле от нас, на Грандсёркус-парк: «Speramus meliora; resurget cineribus» – «Надеемся на лучшее и восстанем из пепла».)
Судья Вудворд представлял себе новый Детройт городской Аркадией, состоящей из сцепленных друг с другом шестиугольников. Каждое колесо должно было существовать отдельно и в то же время соединяться с другими – в соответствии с идеологией федерализма молодой нации; кроме того, все они должны были быть классически симметричными в соответствии с эстетикой Джефферсона. Эта мечта так никогда до конца и не была реализована. Планирование возможно для таких великих городов, как Париж, Лондон и Рим, – мировых столиц, ориентированных на определенный уровень культуры. Детройт был чисто американским городом, а следовательно, предан идее денег, и потому его планировали, исходя из принципа целесообразности. Начиная с 1818 года город начал строиться вдоль реки – склад за складом, завод за заводом. И колеса судьи Вудворда оказались сплющенными, разрезанными пополам и сжатыми в обычные прямоугольники.
Или, если смотреть с крыши ресторана, колеса не то чтобы исчезли, а просто видоизменились. К 1900 году Детройт стал ведущим производителем экипажей и фургонов. В 1922-м, когда в этом городе оказались мои дед и бабка, там изготавливались и другие быстро двигающиеся объекты, а также судовые двигатели, велосипеды и даже свернутые вручную сигары. Ну и конечно, автомобили.
Все это можно было заметить прямо из окна поезда. Подъезжая к городу по берегу реки, Левти и Дездемона внимательно рассматривали, как выглядит их новая родина. Они видели, что сельская местность уступила место огороженным стоянкам и вымощенным камнем мостовым. Небо потемнело от смога. Мимо них пролетали здания и кирпичные склады с утилитарными надписями, выведенными белилами: «Компания „Райт и Кей“», «Дж.-Г. Блэк и сыновья», «Детройтские теплицы».
