– Лина, это ты?
– Ну я же не из деревни.
За пять лет, прошедших после ее отъезда из Турции, Сурмелина умудрилась вытравить в себе все греческое: начиная с волос, которые теперь были выкрашены в насыщенный каштановый цвет, подстрижены и завиты, и кончая акцентом, смутно напоминавшим европейский, а также читательскими интересами («Кольер» и «Харпер») и гастрономическими пристрастиями (омар «термидор» и ореховое масло). На ней было короткое зеленое модное платье с бахромой по подолу, атласные зеленые туфельки с изящным ремешком, расшитые блестками, и боа из черных перьев. На голове – шляпка-колпак с подвесками из оникса, спадавшими на ее выщипанные брови.
Она позволила Левти несколько секунд наслаждаться своей американской лощеностью, хотя внутри, под шляпкой, она оставалась все той же Линой, и вскоре ее греческая восторженность вырвалась наружу.
– Ну поцелуй же меня! – воскликнула она, раскрывая ему свои объятия.
Они обнялись, и Лина прижалась к его шее своей нарумяненной щекой. Потом отстранилась, чтобы как следует рассмотреть его, и, схватив за нос, рассмеялась.
– Ты все такой же. Я где угодно узнаю этот нос. – Отсмеявшись вволю, она перешла к следующему вопросу: – Ну и где она, эта твоя новобрачная? Ты даже ее имени не сообщил в своей телеграмме. Она что, прячется?
– Она… в дамской комнате.
– Должно быть, красавица. Как-то ты слишком быстро женился. Ты хоть успел представиться или сразу сделал предложение?
– Кажется, сразу сделал предложение.
– Ну и какая она?
– Она… похожа на тебя.
– Неужели такая же красавица? – Сурмелина поднесла к губам мундштук и затянулась, оглядывая проходящих.
– Бедная Дездемона. Брат влюбляется и бросает ее в Нью-Йорке. Как она?
– Замечательно.
– Почему она не приехала с тобой? Надеюсь, она не ревнует тебя к твоей жене?
– Совершенно не ревнует.
Сурмелина схватила его за руку.
– Мы здесь читали о пожаре. Ужасно! Я так беспокоилась, пока ты не прислал письмо. Во всем виноваты турки. Я знаю. Но муж мой, естественно, со мной не согласен.
– Правда?
– Поскольку вы будете жить у нас, позволь мне дать тебе один совет. Не обсуждай с ним политику.
– Ладно.
– А как наша деревня?
– Все ушли, Лина. Теперь там ничего не осталось.
– Может, я бы и всплакнула, если бы не испытывала к этому месту такой ненависти.
– Лина, мне надо тебе кое-что объяснить.
Но Сурмелина уже отвернулась, нетерпеливо постукивая туфелькой.
– Может, она провалилась?
– Мне надо тебе кое-что сказать о Дездемоне и обо мне…
– Да?
– Моя жена… Дездемона…
– То есть я не ошиблась? Они не поладили между собой?
– Нет… Дездемона… моя жена…
– Да?
– Моя жена и Дездемона – это одно и то же лицо. – Это был условный знак, и Дездемона вышла из-за колонны.
– Привет, Лина, – сказала моя бабка. – Мы поженились. Только никому не рассказывай.
Вот так это и выплыло наружу. Так это было произнесено моей бабкой под гулкой кровлей Главного вокзала. Признание секунду-другую потрепетало в воздухе и растворилось в сигаретном дыму. Дездемона взяла за руку своего мужа.
У моих предков были основания надеяться на то, что Сурмелина все сохранит в тайне. Она приехала в Америку со своей собственной тайной, которая хранилась нашим семейством до самой ее смерти в 1979 году, после чего, как любая тайна, она выплыла наружу, и люди стали поговаривать о Лининых «подружках». То есть это стало очень относительной тайной и поэтому сейчас, когда я сам собираюсь кое-что сказать о ней, я испытываю лишь легкий укол совести.
