Сшитое сердце - страница 24

И даже падре, ждавший в полумраке нефа, глядел на нее сурово: уж не украла ли она у него кусок ораря, который он ей доверил?

Фраскита услышала, как вдова Караско требует приданого побольше, и поняла, что старик отец вот-вот ввяжется в драку у входа в церковь.

И тогда она подставила себя под взгляды, позволила им разрушить ее красоту и понемногу ссутулилась, потускнела, облупилась.

Вся ушла в свои стиснутые кулачки. Беспорядочное биение сердца скрылось в этом ларчике из пальцев. Она так сильно сжала кулаки, что сначала ей показалось – она никогда больше не сможет их разжать. Никогда больше не будет ни пальцев, ни рук, ни иглы, ни кольца. Ее руки, спрятавшись в складках платья, окончательно закрылись, выжидая, пока в них укроется все, что дрожало внутри.

Красотка Лусия ушла, никто больше не улыбался в тени.

В тот день Фраскита поняла, что своим мастерством себя не украсит, и розы, приколотые к корсажу, одна за другой увяли. Силуэт платья от этого сильно пострадал.

Отцветшая невеста стала уже не так красива, и семьи примирились, теперь можно было войти в церковь, молиться, пить и танцевать.

Моя мать и не пыталась оборвать поникшие головки с пожухшими лепестками, пусть себе уродуют ее приунывший шедевр.

В тот раз никто не узнал, что под каждым поблекшим цветком скрывалась роскошная вышитая роза.

Весь день новобрачную овевал запах умерших цветов, а когда где-то пробило полночь, платье увяло.

– Смотрите! Новобрачная завяла, как цветок! – завопил какой-то ребенок.

Все повернулись к новобрачной, быстро забытой посреди этого праздника, и на тело моей матери обрушился громовой, великолепный, мощный и дружный смех, какого деревня до тех пор не знала.

Не осталось никакого следа за кормой и никакой родниковой воды, ничего не осталось, кроме оглушительного рева грязной волны.

Она сбила с ног мою мать.

Молодую чету со смехом отвели в брачный покой и, пошатываясь, ушли допивать вино и догуливать ночь.

Смех догорал много лет. Изредка вспыхивал, как тлеющий пожар. Его сразу узнавали, он мог в любую минуту зародиться в глотке старухи, и та беспричинно обнажала расшатанные зубы. И всегда его подхватывали глотки по соседству. Этим смехом заражались, он передавался, как передаются болезни, и лица лопались, раскрывались, будто гранаты. В воздухе всегда оставалось несколько зернышек, готовых прорасти у кого-нибудь во рту. Время от времени деревню сотрясали взрывы хохота, люди до колик смеялись над женщиной, которая венчалась в белом платье и увяла в день своей свадьбы.

Об этом сложили песню.

Моя мать посмотрела на тяжелое белое платье, упавшее к ее ногам, и присела на корточки, чтобы собрать расплескавшуюся ткань.

По ту сторону ширмы ждал разморенный в ночном комнатном тепле мужчина.

Ее знобило за слабым заслоном из дерева и ткани. Ее дрожь передалась нарисованным цветам.

Она встрепенулась, услышав долетевшую из темноты мелодию аккордеона – свадебный подарок пропащей девки.

Наконец она вышла в сорочке. Ее сосредоточенное лицо обрамляли густые и мягкие черные волосы. Лежащий на кровати мужчина поманил ее к себе.

И разом, не медля, ни слова не сказав, в нее вошел.

Грубое полотно, на котором она, мечтая об этой первой ночи, вышила их инициалы, раздражало голые ягодицы, кожа горела от того, что терлась о простыню под навалившимся и быстро толкавшимся в нее мужчиной. Он яростно в нее вцепился, грубо раздвигал ляжки и так тискал груди, что она прикусила язык, чтобы не закричать. Он стал ей более чужим, чем был до помолвки, когда смотрел на нее во время мессы, а она стыдилась отвечать на его взгляды, чувствуя, как тяжело они липнут к ее губам, грудям и бедрам.