Сшитое сердце - страница 29

Мария, сидевшая на стуле, задрав до колен юбки и большой передник, который надевала по такому случаю, явно устала. Она больше шести часов безотлучно была при моей матери, и это далось ей нелегко. И все же, собравшись с силами, она встала и потянула к себе запачканные простыни:

– Простынями я сама займусь, а то каждый раз, как я их оставляю, из этого такое раздувают. Никому не доверяют их стирать, такие здесь дурацкие суеверия. Кстати, я не видела у твоей постели ни твоей матери, ни старухи Караско. Куда они обе запропастились?

– Караско уже не может подниматься наверх, она дряхлеет, а моя мама не хочет мешать, ты же знаешь, она такая впечатлительная, – сонно пробормотала Фраскита.

Мария сняла передник, увязала его в узел вместе с простынями и, в последний раз с довольным видом взглянув на девочку, широко раскрывшую еще невидящие голубые глаза, прибавила:

– Завтра приду искупать ее, проколоть ей уши и приложить к груди. А ты пока не вставай с постели.

Фраските было спокойно рядом с ее спящей девочкой, она не тревожилась, видя, до чего та крохотная, нежная и хрупкая. Она смотрела на свой перетянутый Марией живот и думала, что вступила в свою женскую жизнь. Лучшее и худшее – два межевых столба брака. Фраскита не узнала рядом с мужем ни того ни другого. Она слушала удары молота, мерно, как часы, бьющего по дереву и по железу. Худшего не случится, ее дети будут расти под стук молота, и сотни колес, выкатившись из рук Хосе, побегут по всем дорогам края.

И вот Мария вернулась в дом Караско, где еще пахло молоком.

На этот раз она закрыла ставни, занавесила зеркало, эту ловушку для душ, остановила часы… Она пришла убирать покойника.

Старуха Караско ушла мелкими, неслышными шажками. Это немощное и тираническое тело, столько лет занимавшее так много места, постепенно исчезало.

Однажды утром ее нашли – голышку, вытянувшуюся на большом деревянном кухонном столе. Почти ребенок, хилый ребенок с высохшим, костлявым телом, человеческая былинка, завернутая в вышивку Фраскиты. Она заботливо подтянула сумерки синих нитей к самому подбородку – жалкая попытка спрятаться. Так забиваются под одеяло страшным грозовым вечером.

Караско захотела уйти, укрывшись тонким заслоном красок, в полотняных доспехах, под защитой красоты. Низ ее изможденного лица раздирала безгубая улыбка.

Сколько ей могло быть лет? Этого не знал никто, и никто не потрудился спросить ее об этом или заглянуть в архивы священника. Хосе было тридцать пять, она казалась втрое старше.

Она родилась кривобокой и нелюбимой. Отец перед самой смертью в конце концов сумел от нее отделаться, пристроил ее своему подмастерью. Караско женился на ней, чтобы расплатиться с долгами, и получил все разом: мастерскую, дом и мебель. Как будто оно было прицеплено к крохотной корявой женщине. Ни любви, ни желания, но и без них родился ребенок – Хосе.

Муж клюнул на наживку, не подозревая скрытого в ней прочного крючка, сначала бился, а потом, растеряв силы, покорился воле жены, этого железного создания. И тогда он нашел убежище в своей мастерской, и так же, следом за ним, это сделал его сын. Старуха никогда туда не входила, она лишь указывала им на ее дверь, если они медлили приступать к работе.

Караско верховодила в доме, безжалостно ломая людей, до того дня, когда ее невестка уселась на стул у окна и принялась вышивать. И тогда железо треснуло, показалась скрытая за ним плоть, выступили красные от ржавчины слезы, и старая женщина выбрала кротость тишины, покой и смерть. Ее тело постепенно таяло, и к моменту рождения Аниты она была уже настолько тонкой, настолько легкой, настолько прозрачной, что моя мать могла брать ее на руки и ухаживать за ней, как за больным ребенком.