Читать онлайн Кароль Мартинез - Сшитое сердце

Carole Martinez, Le cœur cousu

© éditions Gallimard, 2007

Книга издана при содействии Lester Literary Agency & Associates

© Александра Василькова, перевод, 2024

© “Фантом Пресс”, издание, 2024

Меня зовут Соледад.

Я родилась в стране, где черствеют тела, с мертвыми руками, неспособными обнимать, с никчемными пальцами.

Моя мать, пока не нашла стену, чтобы, укрывшись за ней, разродиться, так наглоталась песка, что он проник в мою кровь.

Под моей кожей скрыты неиссякающие песочные часы.

Может быть, под солнцем моя нагота просвечивала бы насквозь и вы увидели бы, как проходит, пересыпается во мне песок.

Переход.

Весь этот песок когда-нибудь придется вернуть пустыне.

Едва я родилась, моя мать увидела, что меня ждет одиночество.

Я никогда не смогу ни отдавать, ни принимать.

Это было предсказано линиями на моих ладонях, моим упорным отказом дышать, впустить в себя зараженный воздух, желанием сопротивляться внешнему миру, который рыскал вокруг меня, будто щенок, стремясь прорваться внутрь через все отверстия.

Воздух вошел против моей воли, и я заорала.

До того дня моя мать шла, не замедляя хода, и ничто не могло ее остановить, ничто не могло сломить упрямства разыгранной женщины. Разыгранной и проигранной. Ничто – ни усталость, ни море, ни пески.

Никто и никогда не скажет нам, сколько длился наш переход, сколько ночей детям пришлось, следуя за матерью, спать на ходу!

Ей не было дела до того, что я расту, цепляясь за ее утробу, чтобы не выплеснуться вместе с водой по дороге. Я боролась за то, чтобы продолжать путь и не прерывать его.

Старая мавританка, которая остановила мою мать, потрогав ее живот, – та, что пробормотала непонятное “Ahabpsi!”, словно воздвигая стену, та, что ладонью и словом поставила заслон неукротимой воле этой женщины, выносившей девочку, но желавшей продолжать путь, идти и идти, хотя прошла уже больше, чем могла, и не в силах была идти дальше, та старая арабка, чьи рыжие от хны руки были сильнее пустыни, та, что стала для нас краем света, концом странствий и кровом, – эта неграмотная женщина прочитала и мое одиночество по моим ладошкам.

Ее взгляд мгновенно проник в утробу моей матери, и ее руки проникли туда за мной. Она извлекла меня из недр плоти, где я затаилась, из недр этой плоти, позабывшей обо мне, чтобы продолжать идти, и, высвободив меня, старуха поняла, что мои руки мне не пригодятся – я словно отказалась от них при рождении.

Эти женщины, не понимавшие одна другую, одинаково меня нарекли, каждая на своем языке. “Соледад”, – даже не взглянув на меня, сказала моя мать. А старуха эхом откликнулась: “Вахида”.

Ни та ни другая не умели читать.

Моя старшая сестра Анита долго отказывалась верить в то, что так явственно было написано на моих ладонях, записано в моем имени. И ждала. Ждала, что мужчина даст мне новое имя и что мои пальцы смягчатся.

Я помню время, когда юнцы из квартала Марабу слонялись вокруг нашего дома в надежде, что я пройду мимо. Иногда поодиночке, а иногда сбившись кучками с равнодушным видом подпирали стены в переулках, дожидаясь меня, и замолкали, когда я появлялась.

Я не была по-настоящему красивой, как моя сестра Клара, но, похоже, была наделена особой прелестью, пригвождавшей их к стенам.

Сестры смеялись, пересказывая мне их признания – юнцы умоляли замолвить за них словечко, – и сестры, уступая мольбам, с легкой насмешкой описывали нелепые симптомы их любви, лепет и влажные взгляды. И мы смеялись.

Но мне представлялись восставшие члены, которым вдруг делалось тесно в штанах, и мне было одновременно смешно и противно.

Выбор у меня оставался – у меня не было отца, который заставил бы меня выйти замуж. Власть надо мной могла проявить только Анита, старшая сестра.

Но она этого так и не сделала.

Она ждала, бесконечно откладывая свою первую брачную ночь, связанная обещанием, которое вот уже пятнадцать лет отдаляло мужа от ее ложа: “Сначала выдадим замуж всех четырех…”

Я не могла решить, кому из этих прилипал я достанусь, и однажды сбросила старую черную шаль, мамино наследство, пообещав себе взять в мужья того, кто ее подберет, кем бы он ни оказался.

Это было осенью.

Я глаз не сводила с темного пятна на охристой земле – замершей у моих ног лужицы черной ткани.

Они набросились на нее все разом.

Стоя неподвижно под полуденным солнцем, я ждала, что поднятая ими пыль уляжется и из клубка влюбленных высунется чья-то рука. Но когда туча пыли рассеялась, от моих поклонников остались лишь клочья волос, несколько зубов и длинные лоскуты черной ткани, потерянные в пылу сражения.

Площадь была пуста, а шаль разодрана.

И тогда я стала шарить в пыли красной пустыни, ища лоскут, на котором было вышито имя моей матери.

Фраскита Караско.

Мама умела писать только иглой. В ткань каждой вещи, выходившей из-под ее рук, было вписано слово любви.

Имя осталось невредимым. Спрятав его под юбкой, я пошла к старшей сестре Аните и нашла ее среди других женщин и мокрых простыней.

В сумрачной прачечной стояла дремотная жара.

Я немного помедлила за спиной у сестры, глядя, как двигаются по деревянной доске ее прекрасные руки сказительницы в цыпках от мыльной воды. Внезапно – должно быть, почувствовав мой взгляд, – она обернулась и улыбнулась мне, машинально вытирая тыльную сторону ладоней о повязанный вокруг талии белый передник в брызгах воды и света.

Другие прачки, склоненные над своими корытами, навострили уши, удары вальков заглохли, и даже щетки, которые с тихим шорохом скребли ткань, взбивая почти чистую пену, вынырнули из воды.

– Я никогда не выйду замуж, я разогнала своих поклонников, – призналась я.

– И как же ты это сделала? – со смехом спросила Анита.

– Сбросила шаль. Они подрались и разорвали ее.

– Эту твою ужасную траурную шаль! Они подарят тебе другую, повеселее. Если скинутся, денег точно наскребут. Или украдут шаль у чьей-нибудь сестры.

– Мой сын тоже за тобой волочился?! – завопила Мария, свернув шею мужской рубашке, и по толстым голым предплечьям прачки потекла млечная вода.

– Не знаю, я видела только пыль сражения.

Мое безразличие оскорбило женщин. Вальки снова застучали в такт, яростно лупя по простыням в воде, все быстрее и быстрее, до тех пор, пока уставшие руки не сбились с ритма.

– Вы только поглядите на нее! И эта тоже вся в портниху! – драла глотку Мануэла. – Анита, выдай ты уже замуж свою сестру! Она перестанет крутить задницей перед всяким, кто в штанах, когда в доме появится мужчина, который ее от этого отучит.

– Уж точно не твой муж, Анита, задаст этой потаскухе трепку, какой она заслуживает! – подхватила Мария. – Этот убогий до того не мужик, что за пятнадцать лет брака не сумел заделать тебе ребенка!

– Эта шлюха, эта безотцовщина, еще и привередничает! – прибавил чей-то третий голос.

Моя сестра от души веселилась. Ничто не могло затронуть радости, наполнявшей ее со дня свадьбы.

Женщины злились, обвиняя меня в том, что я околдовала их сыновей, их братьев, их отцов…

Аниту их ревность забавляла. Она знала, чьи мужья точно участвовали в битве.

– Приглядитесь к синякам, к отметинам на теле ваших мужчин! Они вернутся к ночи, стыдясь, что их так отделали, но прижимая к сердцу клочок черной ткани!

И тогда горбунья Мария встала напротив моей сестры, уперев руки в бока, и уставилась на нее со дна двух темных колодцев на лице. Где-то очень далеко, в самой глубине, пыталось блеснуть что-то угасшее.

– Ваша мать померла, и прекрасно! У вас остались платья, но когда-нибудь мы их сожжем, эти ваши заколдованные платья и шали, которые она вам оставила и которые наводят порчу! Мы сдерем их с вас, а если не сможем – сожжем вместе с вами! И на этот раз дьявол вас не защитит!

– Ты забыла про свадебное платье, которое моя мать сшила так, что не видно было твоего горба, и за которое ты даже не заплатила? – сказала моя сестра. – Если бы не это платье, у тебя не было бы сына. Потому что твой муж всего раз тебя и покрыл – в ночь после свадьбы, так ведь?

– Чертово платье съела моль в день, когда умерла эта ведьма, твоя мать. Съела! Мне пришлось бросить его в огонь, оно кишело личинками!

– Глупости! Бабьи суеверия! А у тебя, Мануэла, пузо в нос утыкалось, когда твой Хуан венчался с тобой в церкви. Если бы не моя мать, вы с мужем не смогли бы помешать людям судачить! Ты целых два месяца из дома не выходила, чтобы никто не заметил, как у тебя живот пухнет, и только благодаря моей матери все поверили, что ты еще девственница! Если бы не прекрасное свадебное платье, над которым она слепла, выкраивая его из тряпок, валявшихся у вас дома, не избежать бы тебе позора!

– Я тогда любила наряды и ни о чем не догадывалась. Но доброй христианке не сотворить такого из лоскутков. Я так плакала четыре года спустя, когда умер мой малыш. Вытащила платье, чтобы на него взглянуть… и на меня страх напал. Оно все расползлось! И поблекло – а ведь раньше можно было принять его за атласное! Остались только грязные тряпки, сметанные одна с другой!

И тут все женщины разорались.

Мне удалось среди плеска воды, раскатов голосов, ударов вальков и хлопанья простыней, среди истерических воплей, в которых испанский, пересыпанный арабскими и итальянскими словами, мешался с французским, шепотом повторить моей сестре те слова, что я неустанно твердила, пока шла к прачечной:

– Анита, я хочу остаться девушкой. Тебе больше не надо дожидаться свадьбы последней из твоих сестер. Рожай собственных детей! Мать нарекла меня именем одиночества, и я хочу оправдать его. Я освобождаю тебя от твоего обета, потому что никогда не выйду замуж.

Анита поняла, и с тех пор у меня больше не было поклонников.

В тот день моя молодость погибла, треск разорванной ткани стал ее предсмертным хрипом.

Это было осенью.

Признаки проявились сразу.

В тот же вечер я зачерствела. Мою кожу избороздили морщины и трещины. От прежнего моего лица ничего не осталось, и я поняла, что время больше меня не страшит.

Мое лицо за одну ночь взрыхлили тени грядущих лет. Мое тело ссохлось, как забытая на солнце старая бумага. Я уснула с гладкой и нежной кожей двадцатилетней девушки, а проснулась в теле старухи. Я превратилась в мать своих старших сестер, бабушку своих племянников и племянниц.

Это едва ли не трогательно – внезапно постаревшее, изможденное лицо, и тяжкий груз усталости, и запавшие глаза, следы битвы, которая была проиграна без вас, пока вы спали.

Утром я проснулась разбитая. И все же я узнала себя, узнала старушку, которая смотрела из зеркала и улыбалась мне.

Наверное, таким образом меня избавили от долгой агонии тканей, от мелких повседневных смертей, от патины, от тихого угасания света, от медлительной ласки времени.

Я оплакала свою погибшую красоту, я оплакала свои выцветшие глаза. В этом большом иссохшем теле еще оставалась вода. Слезы затекали во впадины. Все складки покраснели от соли и осени.

Привыкаешь жить, запертая в старушечьем теле.

Мне бы так хотелось, чтобы вокруг было больше деревьев!

Осень здесь обагряет что может.

Мир двигался дальше без меня. У меня на глазах родились и выросли дети старшей сестры, чей дом я все еще обременяю своим присутствием. Я улыбалась, живя уединенно посреди шумной толпы племянников, посреди прекрасной сутолоки, а кругом была пустыня.

Я терпеливо ждала, зная, что ждать больше нечего.

Я все еще боюсь одиночества, которое пришло ко мне вместе с жизнью, пустоты, которая подтачивает, разрушает меня изнутри, она разрастается, наступает, как пустыня, и в ней звучат мертвые голоса.