Свечные огоньки трепещут, будто хотят взлететь. Потеки парафина под свечами оплели выступы кладки, как корни деревьев, примостившихся на скале.
– Скоро погаснут. – Вероника открывает глаза и смотрит на свечи. – От них почти ничего не осталось.
Потоптавшись с бутылкой в руке, я сажусь на пластмассовый ящик напротив Вероники, отдаю виски ей. Мы делаем еще по глотку, и я ставлю бутылку между нами.
– Сегодня у меня день рождения, – говорю я неожиданно для себя.
– День рождения? – Вероника оживляется. – Что ж ты молчишь? Вот и повод – еще по глоточку…
Мы снова пьем.
– И сколько тебе стукнуло?
– Тридцать семь.
– О-о, – тянет Вероника. – Серьезная цифра. Мне до этой цифры еще ковылять и ковылять!.. Целых три года…
Вспоминаю, что надо вежливо отреагировать, если женщина говорит о своем возрасте:
– Надо же! А выглядишь…
– Да ладно, – перебивает Вероника, – без тебя знаю, что выгляжу как малолетняя соплячка.
С минуту молчим. Крепкий дух виски клубится в голове теплым шаром.
– Как ты нашла этот подвал? – спрашиваю я.
– Нашла вот… Ключ от подвальной двери стащила у охраны, сделала дубль… Это моя страсть – полазить по старым домам. Мне даже часто снится, что я брожу, брожу по каким-то лестницам, залам, коридорам и так мне там интересно…
Вероника снимает резиновые сабо, в каких здесь ходят все врачи и сестры, ставит ноги в белых носках на матрас и обнимает колени руками. Мы опять молчим и смотрим на догорающие свечи. Через минуту они гаснут почти одновременно, беспомощно пыхнув на прощание. Вероника не двигается. Я тоже сижу неподвижно, молча. Тьма такая густая, что в ней чудится багровое свечение.
– Включить телефон? – Голос Вероники звучит тише, чем раньше.
– Не надо, – торопливо говорю я. – Мне лучше, когда темно.
– Лучше?..
– Ну да… Спокойнее…
В подвале тепло. Не вставая с ящика, я снимаю пальто, сваливаю его на пол у себя за спиной.
– Сколько себя помню, не боялся темноты. В детстве все время прятался в темных комнатах, в шкафах, в подвалах. Из-за этого меня считали странным ребенком, даже к врачу водили. Я мог орать, если меня днем тащили на улицу… Уже взрослый, я понял: страх темноты, он… Как бы это сказать… Иррациональный… Понимаешь меня?..
– Можно говорить умные слова, я пойму. – В голосе Вероники слышится обида.
– Прости. Давно ни с кем не разговаривал, кроме отца Глеба…
– А что, во мне так трудно разглядеть умного собеседника? – не унимается Вероника.
– Тебя сейчас вообще не разглядеть, – примиряюще говорю я.
– Ладно, проехали… Ну, так что там про темноту?
– Ну да… Иррациональный страх. Людям кажется, что через темноту в наш мир просачиваются призраки, чудовища, всякие там упыри. Но это – сказки, фантазии. С самого детства я был уверен, что упырей и чудовищ люди сами выдумали, чтобы пугать друг друга зачем-то. И у меня не было этого иррационального страха, я не чувствовал никаких других миров там, за темнотой. А вот про реальный мир я знал, что он страшен и опасен и в нем хватает людей, которые хуже любых упырей. Значит, надо от них прятаться, и лучшего места, чем темнота, не найти. А свет – предатель. При свете все видят… Видят, какой я слабый, неловкий, беззащитный. Ну и, само собой, каждый злодей сразу хочет сделать мне что-нибудь плохое… Беда в том, что все время в темноте не просидишь, приходится выходить на свет. Я завидовал животным, которые умеют прятаться, сливаться с камнями, с листьями…
