Сталин. Мой товарищ и наставник - страница 21

Этот разговор состоялся в мае 1901 года. Толчком к нему послужил трагический случай с одним нашим товарищем, членом партии. Он влюбился в дочь богатого авлабарского купца, та ответила ему взаимностью, но отец о бедном женихе и слышать не хотел. У него на примете был «достойный» жених, тоже купец, почти его ровесник. В отчаянии несчастная девушка отравилась, а ее возлюбленный повесился на следующий день после ее похорон. Этот случай наделал много шуму в городе, долго его обсуждали. Большинство сочувствовало несчастным влюбленным, но были и такие, кто их осуждал – вай-вай, причинили такое горе несчастному отцу, опозорили его. Даже от некоторых наших товарищей, тех, кто постарше, приходилось слышать: «Опозорила, нехорошо поступила». Я, когда так говорили, очень сердился. Как «опозорила»? Почему? Если бы тиран-отец не мешал счастью дочери, то она бы честь по чести вышла замуж за достойного, пусть и бедного человека и была бы с ним счастлива. Отец – виновник трагедии, и это он сам себя опозорил. Я очень болезненно воспринял эту трагедию, потому что сам вырос в доме отца-тирана. Среди тех, с кем я спорил, был и Михо Чодришвили[55]. Михо на меня за это обиделся. Сказал, что мне, совсем еще мальчишке, не годится спорить с пятидесятилетним, умудренным жизнью человеком. Однажды, когда мы со Сталиным встречались в мастерской Михо, Сталин спросил меня:

– Что это Михо на тебя так сердито смотрит? Чем ты его обидел?

Сталин всегда обращал внимание на отношения между товарищами. Если между ними были какие-то обиды, то он старался примирить их. Правило было такое – нас мало, мы делаем большое трудное дело и должны быть вместе, как пальцы в кулаке. Иначе нам дела не сделать.

Сейчас, когда самое трудное уже позади, я поражаюсь тому, что мы, коммунисты, смогли сделать. Начав с демонстраций и рабочих кружков, мы расшатали опоры самодержавия, свергли его и сумели отбить все империалистические атаки. Без хвастовства скажу – большое дело мы сделали. И если бы мы не были едины, ничего у нас не получилось бы.

– Поспорили мы немного, – сказал я, не желая тратить время на пустые разговоры, нам нужно было обсудить много дел.

Но от Сталина уклончивым ответом не отделаться. Если он спросил, значит, это для него важно. Я рассказал, в чем дело.

– Некому в этой истории сочувствовать, – неожиданно сказал Сталин. – Отец – бессердечный тиран, дочь – истеричная дура, наш товарищ – слабовольный трус. Никто из них не достоин сочувствия. Почему она не сбежала из отцовского дома с любимым мужчиной? Почему он ее не «украл»? Уехали бы из Тифлиса куда-нибудь и жили спокойно. А может, и уезжать не пришлось бы. Когда дочери из дома сбегают, отцы сразу как шелковые становятся, хоть веревки из них вей. Неужели отравиться лучше, чем сбежать с любимым? Или он ей этого не предлагал? Почему? А зачем он повесился?

– С горя, – сказал я.

– Трусость это! – жестко сказал Сталин. – Понимаю, горе, но если каждый с горя вешаться начнет, то скоро людей на свете не останется. У моей матери двое сыновей, моих старших братьев, умерли в младенчестве, это ли не горе? У каждого свое горе…

Я в этот момент вспомнил о моей несчастной матери.

– А о нашем деле он подумал? – продолжал Сталин. – Ему важное поручение дали – поддерживать связь с товарищами в Рустави и Телави. А он взял и повесился. Все равно, что дезертировал! Подумай и скажи, нужно ли ему сочувствовать?