– «Берег», а когда по другому было…Скажи?
– Ты прав, Джигит. Не хочет медведь драть волка…да губу серый теребит в кровь. Ладно, где наша не пропадала?… Вот, вот, – усмехнулся генерал – скажи своим, ободри! Сколько волка не корми, у медведя всё равно больше…А скоро русская зима. Генерал Мороз нам в помощь. Окопались хорошо?
– Можно лучше, да зэмля-камен.
– Ну, дорогой мой, чую, тяжко вам придётся.
– Э-э, кому нынче легко?
– Тоже верно. Держись, Джигит. Стань легендой! Связь каждые полчаса. Позывной тот же.
– Так точно, «Берег».
Комбат машинально передал трубку сержанту. Не замечая никого вокруг, подошёл к амбразуре, в проёме которой был установлен ручной пулемёт ДП и рогатый полевой перископ, скрестил на груди руки.
В эту минуту он испытывал беспокойство и неясную печаль. Не мог забыть разговор с комдивом Березиным, который тепло, по-отечески, назвал его «сыном».
Он не был сентиментальным, но…Это было так важно его огрубевшему, изрубцованному сердцу…Ему лично, боевому командиру, чья жизнь с юных лет, протекавшему среди гарнизонов, учёный, беспросветных казарменных будней, а потом, с фронт, и теперь здесь, в Сталинграде, среди ежедневных кромешных боёв, таила в себе неиссякаемую любовь к жизни, к родному краю – Дагестану, родителям, могилам предков. Таинственную глубину, которая оставалась непознанной, нераскрытой, заслонялась усталостью, ненавистью, непрерывной военной, командирской заботой.
Как если бы он, нырнув в бушующий водоворот, скользил в чёрных грохочущих волнах стремнины с проблеском молний и пулемётных трассеров, вспышками рвущихся бомб, вдруг вынырнул где-то…И оказался на зелёной равнине в оправе сиреневых гор, среди тонких прозрачных трав, в которых нежно поют незримые лёгкие птицы. Эта постоянная зыбкая двойственность томила его, заставляла думать, что он проживает одновременно две жизни. Одну, состоящую из осколочных взрывов, фонтанов огня, криков боли и ненависти…Другую – тайную, из нежности, печали, любви, где его ожидало чудо. То ли встреча с ненаглядной русской девушкой Верой, то ли свидание с матерью на ступенях сакли в родной Ураде, куда они после войны, приедут вместе с любимой.
…Образ отца Танка, что всегда жил в его сердце-сознании, был с ним рядом, являлся опорой, под могилой, витал и теперь где-то поблизости, хотя их разделяли многие сотни вёрст минных полей, безымянных братских могил и разбитых войной дорог…Тем крепче была его боевая-духовная скрепа с комдивом Березиным. Он тоже в какой-то мере для него стал отцом. Они редко виделись. Их тоже разделяли: то дымящиеся кварталы, то минные заграждения, то красные от крови волны на Волге, то сизые туманные от гари площади. С передовой, которая, как кромка фрезы, врезалась в город, он не мог дотянуться до штаба фронта, где теперь находился комдив. Но чувствовал его волю и мысль по приливам и отливам штурма, темпам наступления, пульсу обороны, замедлению и убыстрению атак. По причудливому изгибу передовой, которая то накатывалась на городские кварталы, раскалывала коробки домов, резала-кромсала площади, то отступала, оставляя после себя пахнущие горелым мясом и костью дымящиеся пожарища. И теперь, стоя у промороженной кирпичной стены, глядя в узкую щель амбразуры, в которой стоял кусок враждебного серого неба, он чувствовал незримое плечо своего наставника – комдива Березина.
