Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня - страница 21

…когда он оказался в цепких руках особиста Хавив, когда на его горле практически захлестнулась петля злого рока, Всевышний дал ему шанс бежать…Провёл невредимым по огненной тропе, куда вслед ему, уже на пустое место, пикирующий штурмовик ударил гвоздящей строкой свинца, а бомбовый разнёс в клочья преследующий его виллис.

…и теперь эта хранящая сила, молитва матери и отца, открывшие под сердцем родничок прохладного сладкого чувства подсказывала ему что он должен выстоять в поединке с судьбой.

– Это что-то с чем-то…Закружила, запружила война…с весны не вылазили из окопов. Немец прёт, как заведённый…– Стоявший чуть поодаль политрук Кучменёв, растёр ладонью бледный хрящ розоватого уха. – Что комдив, Михаил Танкаевич?

– Приказал героев-бойцов награждать прямо на поле боя. Гаварыт: «Вот вам в этом дэле моя рука, мои награды и моя генеральская чэст.» А ты, комиссар, что скажеш по этому?

Алексей поморщил лоб, поглядывая то назад, на раёк связистов в наушниках, то на крутой, твёрдый, как камень, подбородок Танкаева.

– Ничего. Я лучше помолчу.

– Э-э, помолчу? Или промолчу? – майор приподнял бровь.

– А чего тут языком горох толочь? Ежу понятно. Значитца придётся погибнуть смертью храбрых.

– Война, политрук, как по другому?… «Чэрез не могу – смаги», – комбат повторил слова генерала. Крепко затянулся папиросой, окутался дымом и добавил: – Такой удэл в Сталинграде у каждого.

– То-то и оно…Не расстреляют, так один хер, гусеницами раздавят, как кроваву соплю.

– И это гаварыт…старший политрук? Коммунист? – Каторый сам выкорчёвывает штыком и гранатой врагов народа? Карает свинцом прэдатэлей, саботажников, паникёров?!

– А что я должен, командир…говорить только шершавым языком плаката и боевого листка? Да коммунист, но не штабной попугай с партбилетом…По вашему политрук-комиссар…что же, не человек? Я прежде боевой офицер. Сам знаешь, в политработники удила не рвал…

– Отставит, капитан! Иай, что за разговоры, Алэксей Александрович-ч? Пэтрушку валяеш-ш передо мной, зачэм! – ломая взгляд Кучменёва, сдержанно, чтобы не привлекать внимания связистов, прорычал Танкаев. – А впрочем, продолжай, капитан. Знаю, ты – воин. Имееш-ш право. Ну!

– Да знаю, понимаю я всё, Михаил Танкаевич, – Кучменёв сыграл желваками, более глухо сказал: – Наша дружба с тобой, командир, полагаю, не лютая…Кровью спаянная. За голос, прости. Нервы звенят…Это уж так, вырвалось…между нами. Ну, а если серьёзно, по существу, – политрук рубанул, что шашкой, рукой, зрачки сталистых глаз, вспыхнули раскалённой картечью. – Фриц паскуда, один бес, выдавил нас к Волге. Ещё рывок и хана всем…

Комбат цокнул зубом, с нарастающим гневом оборвал:

– Цх-х, опят за своё?

– Не за себя…За ребят наших сердце кровью исходит…

– Нэ у тебя одного! Дальше давай!

Так вот, хотел бы я знать, – Кучменёв сжал кулаки, – когда в Ставке прочухают наконец: резервы, мать их…нам во-о, как нужны! Или они считаю, – серповидная улыбка исказила лицо, – мы трёхжильные, из железа кованы? О-ох, командир, – Алексей мрачно покачал головой. – Не мне тебе говорить…Вот накипит силой фашист и кирдык нам! Сковырнёт, как коросту, утопит в Волге, точно беззубых кутят.

Танкаев угрюмо слушал Кучменёва, сделал резкий жест, словно пытался прервать политрука, потом сунул руки и зашагал по блиндажу с папиросой в зубах, хмуря брови. С трудом сдерживаясь со злобой сплюнул:

– Значит кирдык. А, ты-ы, – он вдруг впился горячим взглядом в Кучменёва. – За мать, за отца…жизнь не отдал бы?! Э-э, – он диковато повёл глазами. – За Родину, за Сталина, за могилы предков…и умерэт не страшно. У нас гаварят: «Могила воина не на кладбище» и ещё гаварят: «После смэрти коня остаётся поле, после смэрти героя – имя». Ладно, проехали! – Танкаев снова подошёл к амбразуре, булатный кинжал отца в узорных ножнах грозно покачивался на его поясе. Он хотел что-то сказать, как дверь в блиндаж распахнулась, и на пороге, с ППШ на груди, объявился капитан Кошевенко. Жёлтый стяг света, падавшего от гильзового светильника, маслянно блеснул в лицо вошедшему.