Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина - страница 19

– Не гони меня! Я этого не заслужила.

– Иай! Нет никакого греха! Шакалы-стервятники! Предатели разорили страну! Открыли ночью ворота и впустили врагов! Рэзать-стрэлять их надо, сволочей. Для этого ещё и живу. Сам, своими р-руками!.. Как в 42-ом в Сталинграде! Клянусь Небом, Огнём клянусь!.. Буду стрелять, как фашистских собак!

– Тише! Тише, Михаил! Дети уже уложены спать! Ты что! – ужаснулась Вера, кладя ему руку на лоб, закрывая ладонью брызнувший из-под сведённых бровей фиолетовый пучок ненависти. – Хватит крови! От крови другая кровь, а от той третья… И так конца края не будет! Надо очнуться, понять свой грех и покаяться. Тогда, быть может, Господь нас простит и на Россию снизойдёт благодать. Так церковь говорит наша…и я верю, Миша. – Она осенила себя мелким крестом.

А в нём опять слепая волна бешенства, отчуждение от неё. От её бабьего лепета, от облегчённых ответов на жуткие, не имеющие ответов вопросы, среди которых погиб великий Советский Союз, сокрушён континент…. Убиты тысячи несчастных людей и многие тысячи, миллионы будут убиты, – если погибнет ещё и Россия. Не-ет! Он, генерал-полковник Танкаев, без солдат, без командиров, без армии, без танков и ракет, сам отыщет ответ, возьмётся исправлять страшную ошибку истории, – вновь поклялся он сам себе.

– И всё-таки, что случилось с тобой? Куда ты опять влип? Господи, Господи…Боюсь за тебя, за нас, Миша. Не хотела говорить, но скажу. Меня тоже мучит один и тот же сон…Прилип пиявкой к сердцу, давит и давит…Сон о тебе…и тоже, как то ужасно. Куда-то бежишь, кого-то зовёшь. Сидишь за железной решёткой. Просишь пить. Я несу тебе кружку, но знаю, она пуста, без воды. Протягиваю сквозь решётку руки, а меня больно бьют по рукам. И так жутко-страшно… за тебя, за себя!

Он хмуро слушал её и думал, какая сила их развела. Кинула на разные полюса гибнущего государства, в хаотичные водовороты бунтующих толп?…И чувствовал: раздражение, и желчное отрицание не проходили.

– Так, что случилось с тобой? Не мучь меня… – она подошла ближе, сложила ладони на груди.

Тёмная, слепая сила хлынула в неё из его чернильных выпуклых глаз:

– После развала Союза… в Москве развелись шакалы, которым захотелось, чтобы кавказцы перед ними юлили, кланялись, хвостами махали. Цх-х! Дурная кровь пришла в Кремль, затопила все ведомства-министерства. Вах! Но кавказцы не собаки…и никогда ими не были. У нас тоже есть гордость и чэсть, клыки и когти! Вот такой ликбез и провёл с отморозками. Должен же кто-то, зарвавшимся гадам, указать их место.

– И это…должен делать пенсионер? Генерал-полковник в отставке? Начальник Военного института в Москве?! – она обречённо всплеснула руками.

Магомед повёл бровями, вздохнул, стиснул челюсти, сел в кресло, храня молчание, хмуро уставился на свои большие смуглые руки.

Последовала долгая пауза, лишь чёрные ветви деревьев раскачивались за окном, да январский ветер тихо напевал на крыше. Вера, скрестила руки на животе и осторожно поглядывала на сурового мужа. «Нет, конечно же, нет», – подумала она, – «из треснувшей чашки чая не выпьешь». Ей придётся бороться со своими тревогами-страхами, как обычно, одной. Она наперёд знала, что скажет муж и, что скажет она. «Молчи, терпи и доверяй мне. Оставь меня в покое. Мне некогда. Иди, займись воспитанием дочерей». «Вот именно: всю жизнь я и слышала это от него…Похоже, он любит свои принципы и слова, больше чем меня». «Не надо, Вера, искать философской глубины на мелких местах. Лучше ступай на кухню и займись своим делом». «А может, он прав? И это его осознанный выбор воина. Он такой был всегда. Разве, я полюбила другого? Значит другого и не дано. Его не исправить, не переделать. Мне же остаётся смиренно нести свой крест».