Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина - страница 20

Она слегка повернула голову, и её профиль чётко высветился на фоне включенного торшера. Но всё-таки с её языка слетело едкое, наболевшее:

– Ты как всегда стоишь на своём…Не сдвинешь. Ну за что мне такое наказание?

Она тихо коснулась его плеча. Не проронив ни слова, он крепче сжал её ладонь в своей. Но это лишь масла в огонь её изболевшегося сердца.

– Нет…Ты не любишь нас. Только себя! Так было всю жизнь. Тебе надо было жениться не на мне, а на Армии… Что ты и сделал, легко перешагнув через нас. И чего ты добился? Кого сделал счастливым? Стал генералом? Командующим СГВ. Государство, Родина, о которых ты бесконечно твердишь – они пыль, обломки, ничто! Армия, которой ты служил дни и ночи…погрязла в коррупции и диком воровстве. Она развалилась без единого выстрела. Всю жизнь ты промотался, как рыскающий волк, там, где убивают, дымятся головни, валяются трупы. Ты…Ты страшный человек. Непонятный. Чужой. Боже мой! Какая я дура…Что говорю? Не верь! Не слушай. Люблю тебя всю жизнь и буду любить Мишенька, родной, умоляю… – она упала перед ним на колени, залила слезами его тяжёлые, медные кулаки. – Ну хоть ради моих слёз…Ну не лезь ты в это пекло, в эту паровозную топку! Зачем ты всё это делаешь? Больше всех надо?

– Ты сможешь простить… – он снова коснулся губами е пальцев. – Прости…потом…когда-нибудь…

Она с бурным протестом вырвалась из его рук, глядела снизу вверх на его суровый орлиный профиль и беспорядочно взмахивая руками, сыпала перекипевший шлак слов:

– «Простить»? Когда «потом»?! После твоей смерти? Ну куда тебе взмывать в небо?! На кой…нужны тебе под старость лет…эти долбаные политические скачки. Ты же знаешь… Там голимое дерьмо! Прости…но ты неизлечимо болен, Миша…Ну нельзя тебе, понимаешь – нельзя-а! Переносить такие нагрузки…Ты и так несмотря на ранения лёгких и контузии, полученные на фронте, вопреки всему, совершил 185 прыжков с парашютом. В течение 20 лет был народным депутатом Верховных Советов СССР и Дагестанской АССР. И работал, тянул эту лямку, как раб на галерах!.. И этого всего – мало тебе? Ну, что ты будешь с ним делать…– она поднялась с колен. – Упрямый как весь ваш аварский род!

– Что-о?? – в его глазах вспыхнул фиолетовый отсвет.

Но Вера не сдавалась:

– Это я у тебя хочу спросить «что»!

– Может, хватит! – Он раздул ноздри.

– Это тебе хватит нас всех держать за горло, как жертвенных овец! Не понимаешь? Что ты меня без ножа режешь? В гроб раньше смерти, живой кладёшь. Мы муж и жена или кто?

– Оставь меня.

– Что старая…не нужна стала? – Вера обиженно стиснула зубы, и её слова, как стальной резец, раз за разом всё глубже снимали стружку. – Хватит из меня делать дуру! Я же за тебя волнуюсь. Довольно с ума сходить. Я из кожи вон – бьюсь за тебя, стараюсь….Дочки стараются, а ты…Да плевать тебе на всех нас с парашюта…

– Замолчи, женщина! Не лезь под кожу, змея! – Магомед, сгорстив волю в кулак, замолк. Скрестил руки на груди и не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжёлым гнётом ложилось на плечи Веры его молчание.

В глубокой тишине истекла минута, другая.

– Вот в этом ты весь. Тиран, средневековый феодал! И всегда таким был. Не могу больше, – она боком подошла к дивану и села, роняя голову на руки, дрожащими ладонями закрывая взявшееся красными пятнами лицо.

Он, чувствуя, как мечется-бьётся птицей в клетке в ней безысходная злоба, любовь, отчаянье, страх, глядел на поседевшую прядь русых волос, упавших из-под платка на плечи жены. Смотрел и прекрасно понимал: Вера лютовала, защищая их священное семейное гнездо, боролась за него, за его здоровье, за своё тихое семейное счастье и при этом в сердцах по-бабьи, за прежнее, накипевшее, – жалила и разила теперь.