– Прости, – она хотела повторить – «Мне страшно за тебя, за себя. З всех нас». Но промолчала.
Он повёл плечом, услышав, что Вера поднялась с кресла.
– Это, ты, меня прости. – Он распустил тугой узел галстука. Расстегнул верхнюю пуговицу на рубахе, глядя в её глаза. – Всё будет, как будет. Ты моя Вера в жизни и ты мой самый надёжный тыл.
– Ужинать будешь? – она застыла на миг.
– Нет, поздно уже.
– А чай с печеньем? – Вера тепло улыбнулась.
– «Чай», хм…Пожалуй, с лимоном. Погоди, ты ж хотела…что-то сказать, нет?
– Ах, да! Хорошо напомнил. Расул звонил. Караван приветов от всех передал…О твоём здоровье расспрашивал…
– Расул? Э-э…хорошая новость! Он в Москве?
– Нет, в Махачкале Завтра в Тбилиси едет…на форум кавказских языков, кажется…А потом в Москву. Сказал, что ещё перезвонит.
– Баркалла. Вассалам, вакалам, чIужу.
Вера ушла. Он подошёл к платяному шкафу – поменял рубаху на длинный махровый халат, задержал взгляд на внутреннем зеркале, на котором дрожала бледная, водянистая радуга. На него смотрел высокий, подтянутый старик в белом халате. Смуглое, сухое, с запавшими щеками лицо. Широкий упрямый рот. Две резкие складки, сбегающие к жестко очерченному подбородку, на котором светлел узкий рубец. Высокий перечёркнутый линиями морщин лоб, под которым, не мигая, по-орлиному хищно и отчуждённо смотрели чёрно-карие глаза. По-военному коротко стриженные, крепко поредевшие волосы цвета тусклого серебра. Перед тем, как закрыть ореховую створку шкафа, он ещё раз посмотрел на своё отражение. Измождённое, отчаявшееся лицо, будто покрытое ржавой окалиной, с усталым, затравленным взглядом. Оно было запаяно в зеркало, как в льдину, и вокруг него чуть мерцали пузырьки застывшего воздуха, рябь замерзшего, залетевшего в льдину ветра.
– Старый грецкий орех… – он криво усмехнулся. И вдруг остро вспомнил, точно бесшумный взрыв света, расколол мутное зеркало. Сквозь брызги льда глянуло счастливое, трепещущее свежестью, надеждой и оптимизмом, послевоенное время. Он, молодой красавец, фронтовик, полковник – вся грудь в орденах и медалях. На руках у него маленькая дочь Надюша, – тянется к его наградам, на которых весело и ясно играет майское солнце.
– Ишь какой важный папка у тебя, дочка! Цельный генерал! – весело подмигивает ей безногий, на каталке чистильщик, плюёт на косматые щётки и приговаривает: – А мне чо, мне чо… Эх, ма-а…Щас в пять секунд надраим твоёному батьке сапоги в лучшем виде, хоть на парад!
Ловко, как жонглёр шариками, огуливает щётками хромывые мысы-голенища, носки-запятники…Шик-шик, шак-шак, красота! А сам продолжает допрос с пристрастием:
– А мне чо, ничо! Так, заинтересно стало…Как же, ягодка твоёнова папку-героя звать. Случаем не из цыган будет?
– сам ты «цыган»! Он командир Красной Армии. А звать его Миша.
– У-ух ты, прошу второй сапожок, дядя Миша! Опля, добро, командир. А из какого лесу твой «Миша»? – подмигивает безногий и снова: шик-шик, шак-шак.
– И вовсе он ни из «лесу»! – надувает губки Надюшка и грозит розовым пальчиком чистильщику. – Мой папка-герой с фронта вернулся… Всех фрицев побил…взял Берлин и вернулся. Ты ври да не завирайся, «чо-ничо»… 9 мая врать ни-зя, друг дружку поздравлять надо!
– Ишь боевая какая, вся в батеньку дочка! Тоже подишь-то полком командовать будет. Опля! Шик блеск-красота…Сапоги-зеркала, смотреть можно. Готово, командир. Мне чо, мне ничо…Двугривенный с вас. С праздничком!
