Этого я, Мария Львовна, мать двоих детей и ветеран труда, стерпеть не смогла. Даже во сне никто не давал права двум здоровым кобылам-лоботряскам ставить старушку на колени и издеваться над ней.
Родители не воспитали, так я уму-разуму научу. Преподам урок на всю жизнь.
Я ожидала, что подняться с пола будет непросто — возраст как-никак, но раз — и я уже на ногах. Ни один сустав не хрустнул. Во всем теле ощущалась невиданная доселе легкость. Впрочем, чему удивляться? Болезни и недуги остались за пределами сна.
— Чего это ты удумала, дрянь? — напряглась тощая, похоже, по выражению лица разгадав мой замысел. — А ну быстро вернулась к работе.
С сердитым видом я вытащила из волос ошметки яблока и швырнула в ведро.
А потом взяла в руки мокрую тряпку.
Под моим грозным взглядом обе девицы на лавке зябко поежились.
На их лицах отразилось нехорошее подозрение.
— Эй, ты чего? — пробормотала толстуха, растеряв всю свою барскую спесь. Ее взгляд метнулся к тряпке в моей руке. — Пол мой, — добавила она тихо и примирительно.
— Вот вы две, — обвела я тряпкой бездельниц, — и мойте. Приучайтесь к труду. Вам полезно.
Ахнув, девицы переглянулись. Губы свинюшки задрожали, тощая набрала полную грудь воздуха.
— Да как ты смеешь! — завизжала она, сверкая глазами. — Ты! Знай свое место, девка подзаборная! Тварь подколодная! Мы — леди, для балов, для любви созданы. А ты — ничтожество, жалкое отребье, грязь под нашими ногами.
Пока скелетина кричала, свинюшка возмущенно кивала головой, ей поддакивая.
— Маменьке на тебя пожалуемся! — у худой от злости слюна изо рта летела, как у тявкающей собаки. — Она тебя из дома на мороз вышвырнет! На снег кинет. В замерзшую канаву.
Ну, хамки малолетние! Еще угрожать мне вздумали.
Руки мои затряслись. В ушах загрохотало. В лицо бросилась кровь.
Ничтожество, значит? На мороз меня, больную пенсионерку?
Размахнувшись, я от всей души хлестнула верещащую жердь мокрой тряпкой по бедру. Жаль, девица сидела. По заднице бы ее! По наглой попе!
— А-а-а! — У тощей жертвы воспитательного процесса глаза полезли из орбит, рот распахнулся так, что в него можно было засунуть лампочку Ильича.
Девица вскочила на ноги, и под весом свинюшки лавка начала заваливаться на одну сторону. Раз — и толстуха розовым студнем шлепнулась на пол. Все ее складки под платьем поросячьего цвета заколыхались.
Упала с лавки и корзинка с яблоками. Крупные спелые фрукты покатились по полу.
— Да как ты смеешь! — костлявая задыхалась от ярости, но близко ко мне не подходила, старалась держаться подальше и боязливо косилась на тряпку в моей руке. — Ты еще пожалеешь! Вот маменька узнает, слезами умоешься. Мало не покажется!
Толстая, бешено вращая глазами, на коленях поползла к открытой двери, из которой тянуло прохладой.
— Старших надо уважать! — сказала я.
— Старших? Да у нас с тобой разница один год, — вопила тощая. — Ты всего на одно лето меня старше.
Что за чушь она городит?
Тем временем свинюшка добралась до выхода, поднялась на колени, вцепилась пальцами-сардельками в дверные косяки и заорала дурниной:
— Матушка! Матушка, спасите! Мэри сошла с ума! Она Клодетту убивает!
Убиваю? Да я всего раз ее для профилактики шлепнула.
Не прошло и минуты, как из глубины дома донесся слоновий топот. Аж стены и пол затряслись. На губах убиенной Клодетты растеклась торжествующая улыбка, глаза мстительно заблестели. Взгляд словно говорил: «Готовься! Сейчас получишь».
