Разноцветные глаза внимательно смотрели в окно.
* * *
Два дня спустя
– «Происшествие на фабрике Вильямсона»! «Чудом никто не пострадал»! «Ваши изобретения опасны, мистер Вильямсон?»
Мальчишки-газетчики выкрикивали заголовки на всех улицах. Чем сенсационней звучало, тем больше газет раскупали прохожие. Клаксоны паромобилей гудели зачитавшимся посреди дороги горожанам. Пассажиры в ожидании паробусов ныряли взглядами в раскрытые страницы. Во всех клубах и пабах шло бурное обсуждение последних новостей.
Вильямсон смял газету и швырнул её в пустой камин. С первой полосы вместо нового цеха на Грегора смотрело изображение развалин и насмехалось над ним. Рядом красовался его портрет, а также напечатанный текст речи вместе с завершением на «оглушительном взрыве, но вовсе не аплодисментов» и «мёртвой как на кладбище тишине» в конце.
– Чёртов Стонбай! – ругался Вильямсон на стены своего дома.
Он был уверен, что Стонбай не поленился лично придумать все заголовки. Мстит ему за холодность на приёме и укол на церемонии.
– Получил-таки свою сенсацию! – снова воскликнул в сердцах Вильямсон.
– «Ваши изобретения опасны, мистер Вильямсон?» – донеслось с улицы, и Грегор сердито захлопнул оконную створку и сжал руки в кулаки.
Люди превозносили его, пока всё шло идеально, но одно происшествие, одна ошибка – и они готовы его растерзать как свора голодных собак. Причём капиталисты могли не уступать в этом жадным до сенсаций журналистам.
– Это не была ошибка, – бормотал Вильямсон. – Это не была ошибка.
– Отец.
Инес вошла в комнату в светлом домашнем платье и мягких туфлях. Её локоны были слегка влажными после утреннего обтирания. Маленькая белая ладонь накрыла кулак Вильямсона
– Отец, прошу вас. Поберегите своё здоровье.
– Это не ошибка! – продолжал распаляться Вильямсон с красным от гнева лицом. – Это саботаж!
– Отец, давайте дождёмся результатов расследования.
Вильямсон на это только вскинул руки.
– Толку от этих бобби2! Констебль мне прямо заявил, что у меня взорвалось «что-то опасное»! Тупица! Что они понимают в технологиях? Там не могло ничего взорваться! Чертежи идеальны! Это подрыв! Саботаж!
Инес усадила отца на диван и разожгла камин – из той самой газеты. В доме было паровое отопление, но иногда Вильямсону доставляли радость напоминания о старых временах свечного света, тёплого очага и лошадиные экипажи. Но он никогда не признается в этом на публику. Перед людьми Вильямсон подтрунивал над «древними» аристократами и продвигал позиции капиталистов во всех сферах жизни. Он стал для людей воплощением прогресса и изо всех сил держал этот образ.
– Отец, тебе нельзя много волноваться. Ты уже не так молод, – напомнила Инес – мягко, как каждая приличная и заботливая дочь.
– Я перестану волноваться, когда наше наследие надёжно пустит корни в этом городе.
– Да куда уж надёжней. Стоит только в окно взглянуть, и всё напоминает о вас.
Вильямсон на это пренебрежительно махнул рукой:
– А, эти стервятники только и ждут моего промаха. Они ездят на моих паромобилях, читают при моём свете, греются от моих паровых котлов, сверяют время по часам из моих деталей, дарят детям мои механические игрушки, но мечтают столкнуть меня в бездну и самим занять пьедестал прогресса. Это был подрыв! – Вильямсон убеждённо ударил кулаком по ладони.
– Если это было преступление, то его должны расследовать, – кивнула Инес.
