Армянского в Галине Назаровне Кароян, как и в известном нестареющем киноактёре, была только фамилия. Стройная высокая фигура, длинные светлые волосы, большие серые глаза. Ей очень шла военная форма. Когда она шла из корпуса в корпус, вышагивая по мощенным брусчаткой дорожкам, глаза всех курсантов, да что уж там, и офицеров тоже, обращались в её сторону. Строгая и надменная. Красивая и недоступная. Ей нельзя было не любоваться. И, наверное, нельзя было не любить. У Коли всегда замирало сердце, когда она проходила рядом. Украшение училища – «Галка» – как за глаза её звали все курсанты. А Коля так её звал в глаза. А он эти её серые глаза целовал. Последние несколько месяцев.
Это случилось в конце марта. В аудиториях шли занятия. Коля зашёл в её кабинет за справкой с места учёбы – надо было отослать матери.
Он зашёл в кабинет, а она за каким-то делом пошла в подсобку… Коля, зачем-то, попёрся следом, в дверях они столкнулись, и Коля решил, эх, была – не была. И приобнял её за талию, фонарея от собственной наглости. Она в ответ уставилась на него и сухо спросила.
– Что собираетесь делать дальше, товарищ курсант?
А дальше Коля её поцеловал. И она вдруг ответила на поцелуй. И, как говорится – понеслась… Тот первый раз Коля помнил как в тумане. Голова была не своя. Он просто утонул в её волосах, в её, таком быстром и отчаянном ответе на его порыв. Потом, после, когда они приводили себя в порядок, она, целуя его на прощание, вдруг крепко ухватила за подбородок и, глядя в глаза, тихо сказала.
– Ну, смотри, Коля, откроешь свой рот… – Она не договорила. Она только пристально и внимательно смотрела ему в глаза.
– Вас понял… Тебя. – Коля убрал её пальцы с подбородка.
– Смотри, Коля. – Она повторила, испытующе глядя ему в глаза.
– Солдат ребёнка не обидит. – Буркнул Коля. – Не дебил, чай… понимаю. – Он развернулся и ушёл, ошалевший и оглушённый свалившимся на него счастьем, начисто забыв о справке.
Они потом встречались ещё несколько раз… В той же подсобке в её кабинете. Быстро. Наспех. Страстно. – «Курсант! Отдаться старшему по званию!» – приглушённым шёпотом командовала она. «Есть, отдаться!» – сдавленно мычал в ответ Коля-Молот, сбрасывая с неё последние покровы и утопая в её объятиях.
Потом они договаривались на следующий раз. Примерно. Раз на раз не выходило, понятное дело. У неё в кабинете на подоконнике стоял фикус. Если у неё было свободное время, фикус стоял слева от створки. Если нет, то посередине или справа. Прямо как в кино про Штирлица. «Сорок восемь утюгов на подоконнике». А уж Коля вырывался, когда мог. Нечасто, конечно. Иногда вечером, а иногда днём.
Шила в мешке не утаишь, и слушок пополз. Сначала обратили внимание ребята, что Коля изменился. Стал витать в облаках, иногда отвечал невпопад, сидел на занятиях с отрешённым взглядом, думая о своём. «Уж не влюбился ли?!» – пошутил кто-то. А в увольнительные Коля уже как раньше не рвался. Он и сам понимал, что надо как-то взять себя в руки, выглядеть как раньше, включиться в учебный процесс. И он старался, и он включался, но также, помимо воли, включались скрытые механизмы внутри него, и вот; Коля видел себя как будто в селе: ярко светит солнце, колосится рожь на поле. Стоит бревенчатый дом, а Галина держит на руках ребёнка. Шумят деревья, где-то мычит корова, а он косит траву… Какие-то лубочные картинки, хохломская роспись. Пастораль, одним словом. Никакой тяги к сельской жизни у Коли не было, но почему-то представлялось именно так. Глупо. Но любовь делает человека глупым. Это плохо. Особенно, когда надо не показывать вида. Особенно, когда до выпуска оставались считанные недели.
