– А мне показалось, что одна молния попала в дерево, – Генри привстал из-за стола и указал на окно. – В той стороне я видел вспышку и огонь.
– Я, кажется, тоже видела, – подтвердила Анна.
– Однако дождь ещё льёт, – продолжила Вероника.
– Каков ни будь грозен день, а вечер-то настанет, – ответил Клювин. – Лёва, что ты всё маешься с мобильником?
– Странное дело – уровень сигнала на нуле! – Лёва в недоумении нажимал на кнопки мобильного телефона. – Батарея заряжена. В обед я разговаривал с Москвой. Может быть, из-за грозы вышли из строя передатчики у оператора связи.
Тартищев потряс указательным пальцем, будто дирижировал:
– Это происходит из-за электрических разрядов в воздухе. – Он достал свой мобильник и попытался позвонить. – Нет сигнала. Что я говорил!
– Виктор, дорогой! Ты спустился с небес на грешную землю? – радостно воскликнул Клювин.
Все повернулись к лестнице, по которой устало и отрешённо спускался Виктор. Он подошёл к столу и буквально рухнул на стул. Лицо его ещё было одухотворено работой, но сильная усталость и даже истощение читались в нём. Он посмотрел на всех с утомлённой улыбкой и сказал:
– Была страшная гроза… на моем полотне.
– Виктор, молодец! Генри, выдай ему порцию из классики! – Клювин похлопал художника по плечу.
– Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, – продекламировал Генри.
– Виктор, тебя ждёт холодная водка и остывшая уха. А мы ждём картины, – сказал Тартищев.
– Картина завершена. Я испытал фантастическое вдохновение! Буря и гроза были со мной едины.
– Мы в нетерпении! Можно посмотреть? – спросила Вероника.
– Конечно! Поднимайтесь в мастерскую.
– Господа! Позвольте мне первому принять удар потрясения от нового творения мастера, – скульптор двинулся по лестнице на второй этаж. Следом поспешили остальные.
Вдоль светлой высокой стены круглой просторной комнаты до самого потолка стояли изящные мраморные колонны, между которыми были вмонтированы гипсовые рельефы на мифологические сюжеты. В центре зала – широкое полотно, укреплённое на мольберте, смотрело в сторону высокого окна. Живо записанное, оно как бы отворачивалось от вошедшего зрителя, словно юная девственница от навязчивого незнакомца. На сером полу у ножек мольберта лежали банки с масляной краской, коробка с тюбиками, бутылки с растворителями. На небольшом зелёном столике – палитра, кисти, пузырьки, выжатые тюбики, тряпки и мастихины. Густой специфический запах масляных художественных красок и лаков наполнял комнату неизведанной таинственностью. Здесь каждая вещь была значимой и неотторжимой от всего интерьера: и лёгкие стеллажи с толстыми альбомами репродукций картин известных живописцев, и банки с кистями, и прислонённые к стенам рамы, подрамники, холсты, этюды, и одинокое бордовое «кресло-жаба» на коротких ножках. На подоконнике стояла пыльная гипсовая голова Лаокоона, повёрнутая в отуманенную стеклину высокого окна, за которым лил дождь с грязно-молочного неба. Он стучал по стеклу и оцинкованному подоконнику, просясь к зрителям из зыбистой сыри: дайте взглянуть, дайте взглянуть!
Никто не нарушал тишину загадочной комнаты, разглядывая полотно, пытаясь поймать неводом разума неуловимый замысел мастера. И полотно отзывалось зрителю, приглашало войти в его мир, окунуться в его тайну. Оно теперь жило независимо от художника, выстраивая вокруг себя своё пространство: сейчас – это мастерская с первыми зрителями, завтра, возможно, – светлая галерея с множеством посетителей, а в будущем – тихая комната богатого коллекционера или сырой запасник музея, или… Судьба картины, как и человека, неизвестна простому смертному. Возможно, её ждёт долгая жизнь, восторженные восклицания и трепетное дыхание реставраторов, как судьба картин Тинторетто и Рафаэля, или её используют для подстилки в прихожей, как многие картины Поля Гогена, не ведая об их ценности. Художественное полотно тем и отличается от фотографии, что вместе с краской художник оставляет на холсте часть своей души: любовь, вдохновение, мысли и переживания.
