Неожиданный переход Кониси Юкинага в христианство дал его самурайскому войску значительные преимущества. Высадившиеся на острове Танэгасима португальцы привезли из Европы фитильные мушкеты. Жители острова Кюсю, половиной которого владел Кониси Юкинага, быстро освоили новое оружие, а для удобства произношения так его и прозвали – «танэгасима».
Остальные князья из южных провинций тоже поняли преимущество «танэгасима» перед луками, и вскоре рыбацкая деревушка Нагасаки превратилась в настоящий торговый порт. К началу семнадцатого века у нас в Японии насчитывалось уже более ста тысяч христиан.
Князья-дайме, отказавшиеся от древних верований синто и от пришедшего из Китая буддизма, сказочно богатели, торгуя с новыми единоверцами. Обеспечив своих стрелков португальскими мушкетами, южные владыки уже не спешили в Осаку на поклон к великому Тоетоми. Налоги в казну из христианских провинций стали поступать крайне нерегулярно.
Однако Тоетоми это терпел. Больше того, он разрешил возвести христианскую церковь рядом со своим замком и ни словом не упрекнул Кониси Юкинага, узнав, что португальцы устроили у него в Нагасаки невольничий рынок. Случись такое в северных княжествах, он тут же поднял бы свои полки, и буквально через неделю мятежный дайме завидовал бы участи самого ничтожного из своих слуг. Но к южным провинциям Тоетоми Хидэеси относился совсем по-другому.
Причиной этому долготерпению были, конечно, «танэгасима». Огонь из португальского оружия велся на таком большом расстоянии и с такой страшной силой, что двум-трем десяткам фитильных мушкетов, спрятанных за хорошим укрытием, не могли противостоять целые сотни самурайских луков.
Кони противника пугались грохота выстрелов, и кавалерия теряла все свои преимущества в считаные секунды. Обезумевшие животные носились по полю боя, волоча за собой застреленных всадников, а те, кто еще оставался в седле, не могли удержать строй. Конная лава, которая, как река, должна была сметать все на своем пути, превращалась в неуправляемую кипящую массу – лошади испуганно ржали, хрипели, взвивались на дыбы, брызгали пеной из разорванных черных губ, валились на спину, топтали собственных всадников, натыкались на окровавленные мечи, а «танэгасима» продолжали бить из своего укрытия, заволакивая кусты пороховым дымом, с легкостью пробивая самые крепкие самурайские доспехи и оставляя в сердцах гибнущих воинов чувство такого благоговейного ужаса, как будто сама богиня Аматэрасу разгневалась на них и вступила в бой на стороне великого и непредсказуемого Тоетоми Хидэеси…»
Хиротаро на мгновение остановился, размышляя – не слишком ли он увлекся художественными деталями, но тут же решил не терять драгоценного времени на сомнения и продолжил:
«Вот поэтому он терпел. В конце концов, на тех кусках расплавленного свинца, которые так быстро вылетали из стволов „танэгасима“, не было написано, какую смерть они несут – христианскую или буддистскую. Главное, что они несли смерть врагам Тоетоми. Куда попадет после этого душа самурая, было уже неважно. Лишь бы она не осталась тут.
Впрочем, терпеть становилось все труднее. В отличие от всех остальных, Тоетоми знал, что вовсе не Аматэрасу воюет на его стороне. И что он оскорбляет ее, позволяя Кониси Юкинага привечать европейцев. Но выбора у него уже не было. Армия христиан-самураев, побеждавших в это время в Корее, воевала значительно лучше армии фанатичного и преданного буддиста Като Киемаса, который назло «дону Антонио» приказал написать на своем штандарте большими красными буквами «Слава Лотосу Божественного Закона».
