если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
чем-то другом – дураки творят себе собственный
рай.
в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
другими мужиками и т. д.
в библиотеках – другое дело: я был тих, переходил
из зала в зал, читал не столько книги целиком,
сколько отдельные части: медицина, геология, литература и
философия. психология, математика, история, всякое
прочее обламывали
меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
жизни композиторов, нежели технические аспекты…
тем не менее, только с философами я ощущал братство:
с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым
трудночитаемым Кантом;
я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему
врубаться, особенно
с перепоя; многих, кого читал, я уже забыл,
может, и поделом, но хорошо помню одного парня,
написавшего
целую книгу, в которой доказывалось, что луны нет,
причем делал он это так хорошо, что после ты и сам
начинал считать: он
совершенно прав, луны действительно нет.
как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по
8 часов в день, если даже луны нет?
а чего еще
может не хватать?
к тому же
мне нравилась не столько сама литература, сколько
литературные
критики; они были полными мудаками, эти парни;
пользовались
утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы
называть других
критиков, других писателей ослами. они
меня бодрили.
но именно философы удовлетворяли
ту потребность
что таилась у меня где-то в замороченном черепе;
продираясь
сквозь их навороты и
заковыристый словарь
я все равно часто поражался —
у них выскакивало
пылающее азартное утверждение казавшееся
абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
к абсолютной истине
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни больше походившей на кусок
картона.
какими клевыми ребятами были эти старые псы, выручали меня среди
дней, что как бритвы, и ночей, полных крыс; и среди
женщин
базлавших, как на аукционе в аду.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, от библиотек польза; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, попроще, и
язык, и подход были
другими…
днем библиотека, ночью бар.
ночи были одинаковы,
поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не
гад, но, если по мне, так он светит как-то не так,
от него прет чудовищной мертвечиной – я думаю
о своем отце,
об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах,
о снах
об убийцах с тусклыми глазами; ну, и
мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,
и медленно копится ярость: мы враги с ним, собака и
кошка, поп и безбожник, огонь и вода; напряг возрастает,
по кирпичику, того и гляди обрушится; кулаки
сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец-то, с
целью:
он оборачивается ко мне:
«тебе чё-то не нравится, мужик?»
«ага. ты».
«хочешь чё-нибудь сделать?»
«разумеется».
мы допиваем, подымаемся, уходим вглубь
бара, наружу в переулок; мы
поворачиваемся, лицом друг к другу.
я говорю ему: «между нами ничего, кроме пространства.
как
насчет его
замкнуть?»
он бросается на меня, и как-то это отчасти часть
части.
в темноту и из нее
моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и
прохладительные напитки,
усаживание на места, она в детском восторге от
этого, и я рад за нее – но на самом же деле, я-то сам, я
наверняка
откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой
