Рашель, проездом в Ларошели, пленила юного Мишеля. Мишель, пришедши к ней в отель, блаженства страстно вожделея, узрел Рашели стан газелий, и в голову ударил хмель.
Рашель, побрызгавшись «шанелью», поскольку сильно дуло в щели, набросила на плечи шаль, окрашенную кошенилью. И ела карамель с ванилью, презрев с грибами вермишель.
Мишель, с шуршаньем сбросив на пол свою шершавую шинель, с Рашелью нежной на диване пил вина светлые Шампани, дрожа от пяток до ушей.
А утром, пробудясь в постели, он не нашел своей Рашели, и с ней исчез его кошель.
И завопил Мишель: «Ужель? Не ты ль, от счастья хорошея, обняв меня вчера за шею, шептала, изгибая стан: «О, мон амур! Шарман! Шарман!»
И я, болван, полишинель, не уберег родной кошель, мишенью подлой стал ханжи, растаял от пошлейшей лжи!
Так вот, ма шер! Хоть тошно мне, но не повешусь на кашне! Насмешек я терпеть не стану, немедля поспешу к ажану. Тогда ужо, шалавы, вам! Ему скажу: «Шерше ля фам!»
Шестипалый пятикантроп, целиком в шерсти и в грусти, на полу своей пещеры машинально хобот грыз. Он кряхтел, пыхтел и охал, донимали его блохи, наконец, не удержался и издал протяжный визг.
«Долго ль мне гулять на воле одинокому совсем? Этот хобот я без соли пятый день тоскливо ем. Не в устроенной берлоге среди жён и ребятни, протяну я, видно, ноги в том лесу, где топь и пни. Бронтозавр меня расплющит, саблезубый тигр сожрет или ногу мне откусит ядовитый кишкоглот? Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, или вдруг гигантский слепень прямо в попу мне влетит?»
Шестипалый пятикантроп, пятясь, вылез из пещеры и одной неандерталке молодой нанес визит. Почесал себя повсюду, пасть щербатую ощерил и неандертальской дщери убежденно говорит:
«Долго ль мне гулять на воле одинокому совсем? Я от жизни этой болен, прям себя охотно съем. Приходи, неандерталка: хобот вместе поедим, буду звать тебя Наталка, поиграем дружно в салки и детишек народим.
Надо, надо размножаться по утрам и вечерам и зимой друг к дружке жаться, чтоб теплее стало нам. Если ж нам не размножаться, драгоценная подруга, вымрем в юрском периоде, и о нас забудет свет!»
Рот скривив, неандерталка, долгогривая нахалка, к шестипалому подходит и такой дает ответ:
«Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, неумытый пятикантроп! Волосатый и щербатый, полюбуйся на себя! Нос в коровий блин расплющен, рыжей шерстью полны уши! От тебя так пахнет плохо, что сбегают даже блохи, даже блохи сразу чохом убегают от тебя! Ты еще горилла жалкий! Я ж уже – неандерталка! Лапы прочь – получишь скалкой! И ходить не смей сюда! Чем с таким рожать кого-то, лучше я уйду в болото! лучше полюблю койота! лучше вымру навсегда!»
Шестипалый пятикантроп почесался от обиды, но того не подал вида и сказал: «Спужала, ой! Ну какой ты индивидуум? В лужу глянь на рожу – мымра! Дура-девка, хочешь – вымри!» – и ушел к себе домой.
Шестипалый пятикантроп возлежал в своей пещере, в уголке уютном темном, слушал мирное «кап-кап». И сказал домашним блохам: «Здесь у нас совсем неплохо! То ли дело, братцы, дома! Как приятно жить без баб!»
