Домой Петька вернулся тише воды, ниже травы. Батя копал огород, но, увидев сына, отставил лопату и поманил его пальцем. Тот послушно потрусил к отцу.
– Где тебя всё черти носят? Бери вон топор, пошли в лес. Чего сбежал? В кого ты такой трус уродился, в мамашу, что ль?
Петька поднял на отца посерьёзневший взгляд и сказал:
– Батя, там коммуняков поймали.
– Чего? – насторожился Михаил.
– Чего-чего… Смотрю я – коммуняков двух ведут, руки за спиной связаны. Конвоиры болтали между собой – расстреляют их.
– У нас тут сроду никаких коммуняков не расстреливали, – произнёс Михаил и кашлянул. Нехорошо ему стало, будто Ваську проклятого уже сдал, хотя в милицию так и не пошёл, передумал. А если б сдал? Коммунисты знай себе сидят в единственной оставшейся на Севере Сахалина тюрьме в Александровске, и никто их не расстреливает. Родные и друзья передачи носят. А кто их знает, эти власти – шлея перчёная попадёт под хвост, и расстреляют. Штакетник так и поплыл перед глазами. Чуя некоторую слабину в ногах, Михаил деревянно прошагал мимо сына с огорода в дом. Там он сел на табурет и застыл бездумно. Анна, отскребавшая пол, выпрямилась, не вставая с колен. Стареет, что ли, муж-то? – подумалось ей.
Михаил шевельнулся, поднялся, скрипя суставами, и полез в подпол за самогоном. Вскоре оттуда раздался свирепый рык, от которого Анна так и замерла:
– Где мешок с картошкой?
Муж выбрался из подпола багровый и злой.
– Куда картошку дела, шельма?
Анна выпрямилась, подняла руки, заранее защищаясь от ударов, и промямлила беззубым ртом:
– Отдала я картофку-то, Лукерье отдала.
– А ты меня спросила, можно ли им картошку давать? Да я этой сволочи капли воды не дам!
Анна перестала пятиться и чуть-чуть опустила руки. Скорбно поднятые домиком брови сдвинулись к переносице.
– А хучь и сволочь, – с надрывной твёрдостью сказала она. – Это твой брат родной. Им ешть нечего, шовшем нечего! Шемья большая, жа жиму вшё подъели. Андрюшка у них шовшем шлабенький, того и гляди, помрёт. Бешшердечный ты, Мишка!
От неожиданности Михаил опустил руку, поднятую для удара, потом прошёл по хате туда-сюда.
– Совсем есть нечего? – буркнул он недовольно. – Им не впервой.
– Вашька скажал – хучь петлю намыливай. Корову забить шобралшя, а куда беж коровы-то? Шовшем беда. Пожалела я их, прошти, Миша.
Бровки снова изломались скорбными домиками. Михаил походил по избе туда-сюда, потом набычился и потопал в кладовую. Там стояли два мешка с мукой, и Михаил, остановившись в потёмках, в некоторой задумчивости погладил мешок. Было ему так муторно, будто убил кого. Он оттёр со лба пот и развязал мешок, чтобы пересыпать половину в пустой, но вместо этого выпрямился. Руки у него крупно затряслись. «Не по-людски это, права Лушка, – подумал он. – Всё не по-людски, пропади оно пропадом».
Михаил понёс родным «коммунякам» целый мешок, и Анна тихонько перекрестила его спину.
Скоро он вернулся, вынес из подпола самогон, из кладовки – ещё какой-то куль, и снова ушёл к Василию.
Вернулся он оттуда только к вечеру и хмельной, мимоходом погладил дочь по голове и тяжело оплыл на табурете. На костлявых коленях двигались шишковатые пальцы рук, опутанных жилами, чёрная с редкой проседью борода легла на грудь, тёмные веки притушили пламя молдавских очей.
– Нюрка-то как? – осторожно спросила Анна, метнув взгляд на дочь.
Михаил встрепенулся, ответил:
– Отлежится, чего ей сделается. Мёрзнет только да сильно кашляет. Завтра сходи к ним, Лушка просила.
