А теперь он пел, яростно перебирая струны и крича в ночь о том, что:
Усталость, как ком,
Что стоит у горла.
Вниз
Дернуть ворот
Отживших времен, свободней дышать
Пожар, горящий в мозгу, —
Это лишь повод
Для ран,
Бьющих в сердце
И рвущих плоть.
На руках теперь облака.
Скальпель свободы
Отнимет последних
Друзей
И кинет в пропасть твой Колизей,
И арена опять – твоя
Мы вместе кричим,
Но один защищает только себя,
Одинок, как пастух,
Собирающий звезды
Вслух,
И не умеет считать
Ложью все то,
Чем довольны все…
Где я сейчас? Где я сейчас? На дне…
В этих колодцах – одна
Темнота.
Рваные сны
И потемки души
Безнадежно стары.
Выход один:
Он меньше, чем смерть,
Он больше, чем сон.
Длиннее всего
Говорить
У раскрашенных стен
Но где мне набрать
Такое количество вен?
Где мне набрать
Такое количество рук?
Где мне набрать
Ума для всех святых?
Где мне искать?
Я и так из глубин
Рвался вверх…
И так долго, долго, убивая жалость к себе и вознося Смерть. Петь он заканчивал один, все стояли, опустив головы. А Чак, «самый молодой», как-то уж очень нервно тянул папиросу за папиросой. Поломанный и срывающийся голос бил по нервам, рисуя все картины. Но там была лишь пустота окна, глядящего в ночь и закрашенного черным изнутри.
Вдруг он резко ударил по струнам и завершил песню каким-то пассажем. Внутри что-то лопнуло, оборвалось, застыло… Кончилась жизнь, и в лицо ударили краски Мира, краски Смерти.
…Солнце и Смерть —
Теперь одно и то же,
Чертовы сказки
О бессмертных душах!
Вдумайся —
И уходи туда,
Где тебя ждут…
Где тебя ждут?
– Ну, хорошо, сегодня нерабочее настроение. Ребята, несите, что у вас там есть… Нужно отметить. Слышите: «Отмечай уходящий день».
Отмечай уходящий день,
Отмечай уходящий час,
Отмечай уходящий миг.
Мир дарит всё это, один
Мир дарит всё это одним
Из нас.
Но никто не двинулся с места. Все тупо смотрели в пол и привыкали видеть все иначе.
Лента на магнитофоне кончилась и теперь, шурша, прокручивалась, разбрасывая «галактику». Первым очнулся Чак. Потом Франк, Ротти, Дилан. Не сговариваясь, переглянулись и, выпрыгнув из вагона, побежали в ту сторону, в которой мог скрыться Эд.
Девушка лежала на полу без признаков жизни минут десять, потом встала и закрыла дверь вагончика, легла на диван…
…Он медленно шел по шпалам, пока вдруг сзади не показались огоньки. Дождавшись, он прыгнул и повис на каком-то крюке, нашел опору для ног, вытащил из пачки последнюю сигарету с фильтром, закурил ее, а потом бросил в придорожную траву.
Теперь он направлялся к дому Сиротки. Так звали девушку, которая была беззащитна, словно овечка, но красива до королевского звания. Как всегда, память его не подвела, и в доме вечеринка разгорелась на славу. Он вошел без звонка и стука. Нашел среди гостей неприязненный взгляд Радости, ответил на него улыбкой. Подошел к хозяйке дома, что-то шепнул ей, отчего та засмеялась, и плюхнулся в мягкое, потертое, кожаное кресло, вытянув свои длинные ноги до середины комнаты, и заснул.
Прошло ровно три четверти часа, в вагончике очнулась девушка, а в комнате Сиротки открыл один глаз Поэт и очень удивился, что у него нет очков на глазах, что ноги босы, а сам он лежит в темной комнате с окнами на стройку, на мягкой широкой раскладушке. Нашарив рукой шузы и стекла и приведя себя в порядок, насколько это можно в темноте, он попытался найти дверь…
…В вагончик вернулись ребята и молча уселись за столом, достав бутылку вина.
– За тех… кто не вынырнул… – сказал Франк осипшим от напряжения голосом.
