Сто тысяч раз прощай - страница 23

Такие мысли не полагалось высказывать вслух – да и кому? А вдобавок и времени для дальнейших раздумий не осталось, поскольку на Теккерей-кресент передо мной возникла новехонькая красная микролитражка, в окне которой маячило лицо моей сестры Билли, поднявшей глаза от книги.

К нам заехала мама.

Когда я был маленьким и еще верил во всякие байки, родители мне часто пересказывали историю своего знакомства. В ту пору они были студентами, мама училась на медсестру, а отец на бухгалтера – одолел половину курса наук, но забросил учебу из-за игры на саксофоне во всяких студенческих ансамблях: в тот вечер это был квинтет под названием «Зоб», зажигали они то ли в стиле панк-фанк, то ли фанк-панк и давали свой первый и последний концерт в помещении студенческого союза Портсмутского политеха. Панк и фанк, как оказалось, ни в какую не хотели сочетаться друг с другом, однако в те редкие мгновения, когда мать решалась поднять глаза, взгляд ее устремлялся на саксофониста – одного-единственного музыканта, которому хватало ума смущаться. Он передразнивал вокалиста, стоя у того за спиной, и маму это веселило, да и наяривал он весьма недурно, а потому она в перерыве устроилась рядом с ним за стойкой бара, где он, ссутулившись, яростно стирал подводку для глаз уголком позаимствованной у бармена салфетки, будто спешно ликвидировал камуфляж. Схватив его за руку, она припечатала: «Это был… полный ужас!» Вглядевшись в нее, саксофонист захохотал. «И это оказалась она самая, – говорил мне отец, – любовь с первого взгляда». Мама при этом обычно стонала, закатывала глаза и швыряла в него подушкой, но мне рассказ все равно нравился: мама с папой тусовались в баре, а в итоге – вот он я.

Сохранилось фото, сделанное вскоре после той первой встречи, на пожарной лестнице в единственной части Госпорта, которая похожа на Ист-Виллидж в Нью-Йорке: парень с девушкой в одинаковых кожаных куртках и с одинаковыми сигаретами. Мама невысокого роста, сквозь черную густую челку проглядывают черные глаза: ни дать ни взять – неукротимая дикарка, а отец стоит позади, высоко держит сигарету, будто чертит ею в воздухе мамино имя, и смеется, обнажая неровные зубы: «Боже! Вы только посмотрите на эту потрясающую девушку!» У каждой пары в семейном альбоме, если он имеется, должна быть такая фотография. На этом снимке они бесстрашны, энергичны, полны надежд на совместное будущее.

Мама ушла от папы весной 1997 года, хотя, сдается мне, планировала свой уход заранее. Бизнес отца (небольшая сеть магазинов грампластинок) рухнул, и в ту злосчастную зиму, которая последовала за окончательным коллапсом, мы поняли, как сильно зависим от маминой решимости, стойкости и силы убеждения. Как же мы без нее? Должно быть, мысли об уходе из семьи были сродни выбору момента прыжка с потерявшего управление поезда: оставаться нельзя, но и безболезненно спрыгнуть не получится.

И мать медлила, не уходила. Помню, как она споро, энергично, без сантиментов освобождала последний отцовский магазин от барахла, которое еще можно было спасти: складывала в коробки оставшиеся винилины и компакты, снимала ковролин, точно в каком-нибудь репортаже о семьях, оценивающих убытки после страшного наводнения. Еще помню, как с улыбкой, осторожно подбирая слова, она объявила, что мы должны съехать из родного дома. Продадим, высвободим какие-то непонятные для меня «активы» и сможем выплатить хотя бы часть долгов. Новый дом, совсем другой, поменьше, но, несомненно, уютный, даст нам шанс начать с чистого листа. Восстановить дыхание, встать на ноги: в доме звучал язык боксерского ринга, где мать была тренером, целеустремленным и несгибаемым, а отец – побитым боксером в синяках, обмякшим на стуле в углу.