Потом мы нашли продуваемое ветерком место, расстелили покрывало и устроили пир. Дед оставил меня отдыхать, захватив лопату с коротким черенком. Он вернулся не очень скоро, неся в руках свёрток из пергаментной бумаги, перевязанный слегка подгнившей верёвкой. Верёвку он сменил на новую из кошёлки, тщательно очистив бумагу от земли.
Я наблюдал за его действиями, как всегда делал, когда дед работал. Было одно удовольствие следить за его опрятными твёрдыми руками. Разворачивая хрустящую бумагу, дед постепенно открыл живописную жестяную шкатулку. На ней нарисованы бегущие среди деревьев звери и летящие птицы, и мне почудилось, словно это происходит вокруг нас и кружит в воздухе.
– Дед, а что в ней? – спросил я, мучительно вглядываясь в совершенно волшебные очертания живых существ.
– Вся моя судьба, сынок, – то ли шутливо, то ли всерьёз ответил дед.
6.
Всё-таки я придерживаюсь мнения, что судьба наша не существует отдельно от других судеб, а тем более от судьбы чего-то большего, от чего мы невольно зависим. Когда началась большая война, в доме нашем повисла тягостная тишина, прерываемая, когда дед поворачивал в полдень и вечером шишечку громкоговорителя. Точно так же притих и город.
Я совершенно не представлял тогда, в чём истинная глубинная причина испытаний для нашей страны. Зачем злодеи ринулись на наши города? Не наказание ли это всем нам за попустительства, которые нами допущены в течение своей жизни?
– Какие попустительства ты имеешь в виду? – спросил дед, сосредоточенно выслушав мои рассуждения.
– А царя сжили со свету? Как бы он нам пригодился теперь.
– Иван, – попросил дед, – не разглагольствуй.
Он долгим взглядом провожал проходящие строем по улицам группы военных и мобилизованных. В городе в разгар осени начали создаваться военные учреждения, для которых освобождали лучшие дома. Дед угрюмо разглядывал щеголеватых военных, заполнивших эти здания, и замечал, что учреждений становится многовато, не свидетельство ли это создания оборонной линии по Волге, не зашло ли дело столь далеко? Ещё ему показалось, что среди приехавших много ответственных людей из Москвы. А к тому же над городом стало пролетать много самолётов.
Дед не выдержал и отправился в эвакуационный госпиталь, где упросил, чтобы его взяли санитаром, благо младший медицинский персонал часто менялся. Эвакогоспиталь расположился в здании школы на улице Льва Толстого, и был довольно тихим местом, куда свозили для выхаживания тяжело раненных бойцов с центральных фронтов. Многих выходить так и не удалось, и они умирали. На мои расспросы дед, убедившись, что я интересуюсь не затем, чтобы потом пересказывать одноклассникам или соседкам, а то ещё удовлетворить простое человеческое любопытство, кратко порассказал, что умирают в основном от гангрены да пневмонии, а иногда от пневмоторакса, иные долго умирают с насквозь пробитыми головами, и встречаются самые тяжёлые калеки.
Я перестал больше расспрашивать, боясь узнать нечто ужасное. Да и вообще в дальнейшей жизни не развил эту легкомысленную привычку понуждать других людей отвечать на мои вопросы, а старался сначала понять, и в крайнем случае уточнить, если оставалась неясность. Ведь люди не очень настроены объяснять сложные или тяжёлые для души вещи. Я рано понял: не надо их к этому подвигать.
Иногда навещая деда, когда он задерживался в госпитале при поступлении новой партии раненых, я видел, как дед заботливо носил на руках калек из машин в палаты. Ему то и дело совали носилки, но он небрежно отпихивал эти куски брезента с палками, легко брал на руки очередного разящего лекарствами ранбольного, и, если у того имелась хотя бы одна рука, она обнимала деда за шею, отчего дед принимался балагурить с солдатиком и поругивать за худобу. А тот, слабо усмехаясь да пытаясь невпопад что-то отвечать, от волнения терял силы, но почти непременно за время путешествия до койки успевал назвать моего деда «отцом». Дед никогда его не слушал, да и меня обычно не замечал, а сосредоточенно исполнял свою тяжёлую работу.
