А пока…
Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.
Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.
Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:
– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…
Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»
Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:
– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…
Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:
– Не покидай ее. Она достойна…
Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?
Он – разгадал.
Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:
– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…
– Я знаю, – остановила его Ольга.
Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:
– Откуда это вам известно, Оля?
– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.
Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.
– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…
– Зря ли, Петр?
Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.
– Значит, не зря, Оля.
Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.
– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.
– Ничего, привыкайте, Оля.
Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?
Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:
– Пора мне в Одессу, Петр.
В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…
Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:
– Я тоже думаю: пора. Отдохните.
Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…
– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?
Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:
– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…
– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…
Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.
– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?
Ольга упрямо высунула носик из мехов:
