– Почему только четвертаки? – не понял Костя.
– Ты забыл Павловскую реформу? – удивился я.
– Так то́ ведь более двух лет назад…
– А сколько они, по-твоему, копили? Тут наверняка есть серии купюр из шестидесятых годов, которые Госбанк давно вычеркнул из реестра наличных, находящихся в обороте, – распалялся я. – Мало ли, где они утрачены? Пожар, потоп… А может кто туалет себе оклеил…
– Скажешь тоже, – улыбнулся Костя.
– Или на Мосфильме застряли в качестве реквизита.
– Весь реквизит на Мосфильме давно уже про́пит.
– Твоя правда, – рассмеялся я.
– А бутылки сданы во вторсырьё. И про́питы повторно.
– Во вторсырье они сворованы ночным сторожем и заново сданы на следующее утро.
– И про́питы повторно, – настойчиво твердил своё Костя. – Повторно пить не запретишь!
– Повторно жить не запретишь! – поправил я.
– Вот Кузьма повторно свою коробочку и оприходует, – Костины желваки пошли ходуном. – Но сперва мы. Ибо будем полными идиотами, если не прокрутим эти деньги, пока он в отъезде.
– На трикотаже не шибко прокрутишь, спрос не сиюминутный, – попытался возразить я.
Но у Кости уже был готов план. Вероятно, ещё с ночи. А скорее всего, давным-давно. Он мечтал о кредите, как о финансовом инструменте. Но босякам кредитов не давали. Раздавали только оплеухи. Босяки зарабатывали свои подъёмные сами. Костин знакомый банкир однажды проговорился, что кредит – это событие в жизни таких проходимцев, как мы с Костей. И вот нам выпал редкий шанс выйти на поле и вступить в игру в старшей лиге.
– На фиг трикотаж, – сказал Костя через пару минут. – Завтра выезжаем в шесть утра.
– Куда?
– Недалеко. Увидишь.
Хмурым утром, когда дождь барабанил сломанными пальцами по гнилому карнизу и раскованно плевался в стекло, Костя сунул коробку из-под женских шлёпанцев в походный рюкзак. Законопатил себя в ветровку, стянувши кромку капюшона вокруг лица так, что остались только глаза и нос. Защёлкнул дверь квартиры. Мы встретились на площадке нашего этажа и прошмыгнули в арку на проспект. Напротив нас притормозил голубой газон с обшарпанным кунгом, отворилась тёплая уютная кабина.
Покрытый кепкой усатый шофёр был хмур и сосредоточен. Щётки скрипели по лобовому стеклу, кабина подпрыгивала на жёстких рессорах. Дышали мы какой-то сложносочинённой парфюмерной смесью «Примы», минерального масла, семьдесят шестого бензина, подгоревших контактов реле, нагретой резины и засаленной колоды карт, которая слиплась и мирно дремала в кармашке на торпеде.
В столь ранний час разговор не клеился. Грузовик просачивался в сторону Останкино через Мурманский проезд. Впереди маячил безнадёжный силуэт медлительного специализированного автомобиля. Объехать никакой возможности, полоса одна. Вечно эти бетономешалки мешаются со своим бетоном.
Так и плелись до самого Огородного проезда. Миновали хладокомбинат № 9 и пристроились в хвост обездвиженной очереди из разномастных грузовичков и фургонов. Я осмотрелся.
Останкино. Мясоперерабатывающий комбинат. Арка в красном кирпичном здании сталинско-бериевской производственной архитектуры. Суета. Я остался в кабине с водилой. Костя побежал покорять лестницы и обивать пороги. Вернулся минут через сорок. Расстроенный.
– Облом с сосисками. Мне только и сделали, что рассмеялись в лицо. У них тут своя мафия, кто уполномочен сосисочки за ворота предприятия вывозить.
– Что будем делать? – растерялся я.
