Инга представляла собой абсолютно доселе неизвестный мне тип женщины. Она была невысока. Не стройна, но и не полна. Какая-то нескладная и угловатая, но по-своему изящная. Секрет этого изящества раскрылся в одной из бесед, когда Инга призналась, что все школьные годы занималась классической хореографией. Она обладала потрясающей гибкостью и лёгкостью. Дуся была и выше и тоньше, но своим грузным походоном вгоняла в тоску. Инга же порхала. И даже в стоптанных тапках производила впечатление грациозной особы с идеально поставленной спиной. Кроме того, она обладала кожей невинного младенца и неожиданным звонким ручьистым тембром голоса. Но самое главное – это, конечно, лицо.
Легко всё это писать много лет спустя. А тогда мы присматривались, постигали и раскрывали эту неординарную девушку, к которой нельзя было привыкнуть. Она – как тот луч солнца сквозь колышащуюся занавеску, предварительно миновавший и лёгкий грим перистых облаков, и трепещущую на ветру тополиную ветвь. Тёплый, утонченный и неуловимый. И такой разноликий! Инга лучилась теплом, дружелюбием и добротой, обладала сотнями разных улыбок, тысячей ужимок, ухмылок, прищуров, насупистостей и прочего, и прочего, и прочего, что делало её лицо бесконечно подвижным. И ещё она была умна. Тем умом, который не выпячивался, не навязывался, не самоутверждался поверх всех. Тем умом, которым она награждала только близких друзей.
Не подпасть под обаяние Инги было нереально. Костя поплыл уже через три дня. Я упирался-упирался, но через неделю осознал неизбежное – Инга покорила и моё сердце. Вместе с тем мы продолжали жить вчетвером, словно ничего не произошло. Дуся была то с Костей, то со мной, а Инга… Нет, Инга нашей не была. Она тактично и деликатно выстроила дистанцию. Это не мешало ей взъерошивать костин чуб, мягко обвивая рукой его шею, когда вечерние беседы на кухне затягивались за полночь. Костя перехватывал её ладонь, целовал пальчики, и Инга не отдёргивала руку.
Ну, а я оставался обыкновенным наблюдателем этой истории. Статистом, все развлечения которого сводились к тому, что изредка ко мне на тахту запрыгивал «поутрусик» – таинственная «здрасть» из влажных снов пубертатного периода. Ненасытная Дуся являлась рано утром, когда сама уже выспалась, а поверженный на обе лопатки Костя ещё долго «варил кашу» своим ровным безмятежным и немного музыкальным дыханием.
Дуська жила по принципу «разоденут в кружево и накормят ужином». Нетребовательная девочка без претензий, чья «благодарность» зашкаливала, как у собачонки. На «саксофон» её было практически не раскрутить, но «фики-фики» она любила и никогда не отказывала. При этом постоянно косячила в быту, повторяя как заклинание:
– Я – хорошая девочка.
После третьей разбитой чашки Костя не выдержал:
– Хоро́ш уже, деточка!
Разговаривать с Дусей было не о чем, да и незачем. Как, впрочем, и флиртовать. Даже выгуливать Дусю было неинтересно. Она топала и шаркала так, что горели набойки и крошился трещиноватый асфальт. В кино она скучала, в театр она не врубалась. Пару раз мы с ней пожамкались за толстой портьерой в фойе, но и это быстро наскучило.
Тем контрастнее было наблюдать за Ингой и Костей. Тонкий флирт с умной женщиной, как проявление высшего эротизма. Особенные интонации, полужесты, говорящие глаза. У них было это электричество. Костя купался в нём. Радовался как ребёнок и робко надеялся на большее. Инга тоже радовалась. Жила и лучилась, но постоянно ускользала, когда момент накалялся.
