Тайн, как впрочем, и пространства, у Евлампии не было. Она вся была настолько открытая, насколько совершенно не защищённая. А, кроме того, у неё был довольно существенный недостаток: принимать желаемое за действительное. Рассказывая кому-то о ком-то или о чём-либо, она совершенно не пыталась стреножить свою бурную фантазию и слушающие весь этот бред собеседники не могли осмыслить, где закачивалась правда, и начинался вымысел.
Евлампия не врала, потому как, ложь всегда преследует корыстную цель: желание быть лучше, чем ты есть на самом деле. Евлампия же фантазировала и придумывала просто для того, чтобы друзьям-подружкам было интереснее её слушать, и не преследовала никаких потаённых желаний. Когда же народ начинал выяснять или передавать из уст в уста евлампиевскую информацию, то на поверку, всё оказывалось сплошной бредятиной и многие попадали в довольно щекотливые и неприятные ситуации. Так и неделю назад, придя домой за полночь, посмотрев на мать, вышедшую в прихожую, Евлампия, неожиданно даже для себя, вдруг запела: «О, Боже, какой мужчина…» и принялась вальсировать.
– И кто же он, от которого ты хочешь и дочку, и сына? – больше радуясь, видя счастливую дочь, чем огорчаясь за столь позднее появление, спросила Галина Павловна, по мужу, Фастовская.
– Егор Александрович Есин, – продолжая вальсировать и фальшиво напевать, мяукнула Евлампия.
– Так ты что, влюбилась?
– Ага! Влюбилась, мамуля!
– А он?
– А он сделал мне предложение, а я дала согласие, а ты, самая лучшая мама на свете, готовь пир на весь мир и маленькую кроватку!!!
Евлампия продолжала веселиться, не понимая, что фантазия её была сегодня абсолютна неуместной: Есин не только не делал ей предложения, он даже не высказался по поводу следующего свидания, потому что не успел этого сделать или не захотел останавливать убегающую от него очередную пассию, не говоря уже о каких-либо поцелуях. Галина же Павловна чуть было не лишилась чувств:
– Господи, – только и смогла произнести она, – когда ж вы успели-то?..
И Евлампия рассказала ей, что они уже почти месяц встречаются у него в Конюшенном, назвала и дом, и квартиру, и обстановку, и еду, которую поедали все эти дни, и о чём разговоры разговаривали, и какие букеты он дарил.
– Что же ты их домой-то не приносила?
– А я их, выходя от него, в урну бросала, дабы тебя раньше времени не огорчать: мало ли что, вдруг разлюбит. Но он не разлюбил. Вот!
О-о! Если бы только она имела дар предвидения… О-о, если бы только…
Прошла неделя. Евлампия давно забыла о своих фантазиях, забыла она и Есина, так и не позвонив ему, и про пир, и про кроватку забыла Евлампия. Но не забыла обо всём Галина Павловна.
– А что же ты про Егора больше не рассказываешь? – Вопрос был задан настолько неожиданно, что Лампочка, даже включится в него, не успела.
– Какой ещё Егор? А-а, Егор… Да ну его, надоел мне этот Егор, – глотая бутерброд с колбасой и запивая его чёрным кофе, Евлампия попыталась сосредоточиться, – мы расстались. Надоел он мне. Зануда. Нудит и нудит.
– А как же с кроваткой дела обстоят?
– Мам, да забей ты на этого Егора. Забей и забудь про него.
Ха! Забудь! Это ты, Лампочка забила и забыла, а госпожа Фастовская, в девичестве Дворкина, совсем не забыла. Она также не забыла ни адреса, ни номера квартиры, которую купил недавно Егор Александрович, ни детскую кроватку с коляской, уже втайне от дочери, рассматриваемые ею во всех магазинах.
