В конце концов, крик младенца достал Мартина. Тот ринулся к нему в комнату и с остервенением врубил свет.
– Эй, ну ты! Просто заткнись! – шикнул он и напугал ребенка своей тощей рукой, густо увешанной шипастыми браслетами.
Ребенок тут же замолчал и уставился на Мартина покрасневшими от плача глазами, еще не утратившими младенческой синевы. Потянул к нему ручонки и звонко хихикнул. То ли бренчанье браслетов понравилось, то ли импозантный вид непутевого дядюшки развеселил, но малыш ему явно обрадовался.
– Вот и молчи, договорились? – Мартин с очередной порцией бренчанья пригрозил ему пальцем, выключил свет и вернулся к себе за учебники.
Ровно через две минуты раздался ор, который был громче прежнего. Мартин тоже взбесился стократ сильнее, расшвырял книги, вернулся в комнату младенца и склонился над колыбелью.
– Слушай, чувак! – зашипел он. – Дай мне заниматься, будь человеком! Мне надо учиться, потому что я хочу поступить в Гарвард! Мне плевать, что это слишком далеко, а я слишком тупой, чтобы туда поступить! Я просто хочу свалить из этого проклятого города! Если бы ты знал, что по чем, ты бы тоже захотел свалить! Да что там! Ты бы вообще пожалел, что на свет родился! Но ты ни черта не знаешь, потому что ты тупой имбецил и молокосос! Все, что ты делаешь, – это жрешь, срешь и орешь, как ненормальный!
Вдруг ребенок залился звонким смехом, а Мартин обнаружил, что чешет его мягкое нежное пузо, бренча своими шипами и браслетами.
Кертис проспал всю ночь без задних ног. Первое, что он почувствовал, когда проснулся, был чистой воды ужас.
– Курт молчит! Что случилось?!
Ворвавшись в детскую, он обнаружил сына мирно посапывающим на руках Мартина, который тоже спал в кресле.
В Гарвард Мартин все же поступил, но уезжал уже через силу: так привязался к мелкому, что не хотел его оставлять. Даже с невесткой Мэг немного поладил, хотя по-прежнему ненавидел ее всеми фибрами души и не переставал повторять, что она испортила им с братом жизнь. А Кертис, в свою очередь, так и не научился воспринимать его всерьез.
Курт тоже полюбил Мартина. А если точнее, Мартин был единственным человеком, которого это отродье любило в принципе. Оно было шумным и капризным, становилось агрессивным, когда его трогали родители, и Мартин был единственным, кто мог к нему приблизиться. Курт засыпал на его руках, принимал бутылочку с молоком из его рук, переставал орать на его руках, смеялся, когда видел его. Когда Мартин уехал в Америку, в доме его старшего брата начался ад. Мало того, что Курт был до ужаса громким и гиперактивным, он еще и мало спал. Когда он научился ходить, стало еще хуже. Он бил посуду и ломал мебель, пинал родителей и старшую сестру. Лишь в волшебные дни Рождества и теплого лета на Курта находилась управа – на каникулы приезжал дядя Мартин.
Курту было почти пять, когда Мартин, все еще худой и нескладный, с длинными волосами цвета черного ворона, в неизменной черной футболке с черепами, драных джинсах, истоптанных кедах, со своими тонкими белыми руками, увешанными шипастыми браслетами, сидел летней ночью на крыльце и курил сигарету. Курт мягко напрыгнул на него сзади и ласково притулился, обняв за шею.
– Что это? – спросил он, попытавшись схватить сигарету.
Мартин не дал ему этого сделать, сказав:
– Нет, Заяц. Это звезда, она горячая.
Курт задрал головенку к небу и поглядел на дорожку Млечного пути, густо усыпанную звездами. В свете августовской ночи его бледная кожа казалась совсем мертвецки белой, а черные глаза ничего не отражали, как смертоносная бездонная пропасть.
