Вслед за тем он подумал, что ещё мгновение, и сам разлетится кровавыми клочьями по широкому побережью. Делать это капитану Енисееву не хотелось вовсе, а времени исправить неприятность не оставалось, его не хватало даже на бросок. Безумно досадуя, что все выходит так глупо, Максим Максимыч поднёс снаряд к губам и плюнул на фитиль. Запал отозвался шипением, но не погас, однако шипение это было звуком рождения ещё одной секунды, и оную секунду Максим Максимыч потратил на то, чтобы хорошенько размахнуться и забросить снаряд в воды Чёрного моря, замершие в ожидании.
Когда бомба коснулась воды, время, дождавшееся, наконец, исхода, облегчённо тронулось с места; волны опустились, вспенившись, вода от взрыва поднялась, точно стог сена, отлитый из стекла, и стена испещрённого остриями брызг воздуха, достигнув берега, сбросила Максим Максимыча в темноту его третьей контузии.
– Как будем объясняться? – мрачно поинтересовался Раевский, пока тащились к дому.
– А?
– О-бъ-я-с-н-я-ть-с-я! – по буквам прокричал Раевский в ухо совершенно оглохшему Енисееву.
– А, – шёпотом сказал тот, – Этого я не п-подскажу.
Сосны шумели темно-синими кронами высоко над головами.
– Шишка упала! – вдруг прошептал Максим Максимыч со значительным видом.
– Да?
– Можно сказать г-господам Раевским, что шишка на нас упала.
Не сразу поняли, что этот нескладный, но замечательный вообще-то человек так шутит.
– Трёхфунтовая, – мстительно сказал Пушкин.
Раевский-старший отдыхал после ужина и навстречу не вышел, что принесло немалое облегчение. Оставались Николя и дамы.
– Что с вами?! Боже, откуда вы пришли? Вы ранены? Мы слышали взрывы! Послать за врачом?
Пушкин посмотрел на Раевского.
– Мы… – севшим голосом сказал Раевский, – были на пожаре.
– Спасали ребенка, – радостно подхватил Пушкин.
– Из горящего дома.
(Хорошо Енисееву, – подумалось. – Снимает комнату у полуслепой старухи, та и не заметила ничего).
– Несчастное дитя, – с чувством сказал Пушкин. – Едва не задохнулось в дыму.
Раевский энергично закивал, и из волос его выпала щепка.
В дом они входили под восхищенные восклицания Николая Раевского-младшего и всхлипы его сестер.
– Чёрт побери, мало того, что вы спасли чьего-то ребенка, может быть, теперь Сашу помилуют и вернут из ссылки.
– Мы не называли имен! – поспешно сказал Пушкин. – И просили нас не искать.
– К чему эта слава, – согласился Александр Раевский.
Уже у самых комнат Пушкина догнала Мария, и стало ясно, что день, полный риска и неудач, лишь натягивал тетиву, готовясь выстрелить в сердце Александра этой прекрасною минутой – минутой вознаграждения.
– Александр, вас ведь могут помиловать! Подвиг на пожаре – разве это не une cause suffisante18?
– Мари, – произнес Пушкин, глядя не неё честными голубыми глазами, – для меня вернуться в Петербург означает сейчас расстаться с вами. Поверьте, лишь вдали от вас я почувствую себя в изгнании.
Мария покраснела ровно настолько, насколько позволительно краснеть девушке от слов, в которых можно ведь и ничего не разглядеть.
Наблюдавший за этим из приоткрытых дверей Раевский хмыкнул, покачал головой и, решив, что прояснить вопрос с сестрою можно будет и позже, отправился спать.
