Ей прочили быть завидной невестой; она ею стала. На следующий год предстояло стать чьей-нибудь женою.
Александр, составивший достаточно полный, как ему показалось, психологический портрет возлюбленной, не смог выделить места лишь для собственной роли в мыслях юной Марии Николаевны.
«Маленький женский вестник» оброненный ею на лестнице, был Пушкиным подобран, просмотрен и сохранён для воспоминаний в тайном отделении чемодана, рядом с документами от начальства. Стоило ли надеяться на сближение, Пушкин не знад.
Он сидел, забравшись с ногами на подоконник, глядел на море и тихо сходил с ума от бездействия.
Раевский курил трубку, стоя у окна.
– Корабли начнут ходить только после бури. Боюсь, мы просидим тут ещё дня два.
– А, хоть бы они действительно были в Кефе! – (Кефою или иначе Каффой называлась тогда Феодосия) Пушкин нервно чесал кончики пальцев. Его давнюю гордость, длинные ухоженные ногти, пришлось отстричь под корень, чтобы сравнять с обломанными во время вчерашних приключений. Пальцам было непривычно.
– Где им ещё быть? Связной приплыл из Кефы и возвращается туда вместе с Зюденом.
– Это, по-вашему, сам Зюден?
– А вы считаете, что в одном не самом интересном городе могут единовременно оказаться два настолько опасных человека?
Пушкин кивнул:
– Une autre question19. Поплывут ли они в Кефу теперь, когда знают, что их преследуем мы?
– Не думаю, чтобы они смогли нас узнать. По крайней мере, вас и меня – Енисеева Зюден, похоже, видел.
– Я не о том: мы спугнули их. Кто может ручаться, что они не изменят путь?
– И что вы предлагаете?
– Понять, с какою целью вообще приехал этот связной. На что ему нужен Зюден?
– Связаться с турками, – Раевский выдохнул дым. – Хотя, погодите, Дровосек говорил, этот связной – последний, кого не схватили в Тамани.
– Совершенно верно.
– Мог, конечно, ошибиться… – задумчиво сказал Раевский.
– А вы сами, живя тут, что думаете?
– Я верю Дровосеку, а больше него – себе. Этого турка умышленно не тронули, значит, были уверены, что он один. Даже если я ошибся, в Кефе живёт старик Броневский – о, Броневский – это отдельный рассказ… Так я говорю, у него везде найдется человечек. Он бы знал.
– Тогда… – Александр слез с подоконника и зашагал по комнате, машинально трогая обожжённую щеку и тут же отдёргивая руку. – Тогда-тогда-тогда…
Есть одно место, где могут оставаться турецкие агенты. Оно попросту слишком велико, чтобы найти всех.
– Крым, – сказал Пушкин.
– Крым, – согласился Раевский. – Очень может быть.
– А, проклятая погода! Чёртов шторм! Они же совершенно потеряются в Крыму!
– Спокойнее, друг мой. В погоде нет вашей вины. Выкурите трубку, и будем надеяться на скорейший отъезд.
– Благодарю, я не курильщик.
– И напрасно, успокаивает нервы. Попробуйте-попробуйте. Табак, кстати, турецкий.
Пушкин, давно проникшийся тайною завистью к трубокурам, сдался и попробовал. Опустим историю его первых неумелых затяжек, кашля, тошноты и плевков, – это удел каждого, и вообще, разочарование есть начало любого открытия, с коим руки ли, легкие ли, сердце ли ещё не научились управляться: будь то женщина, или трубка, или одиночество.
Вечером того же дня Александр сидел в облаке густого дыма, пахнущего не то ваксой, не то орехом. Курение увлекло его; он глядел на свою тень, на темный носатый профиль с длинным чубуком, и думал о будущих стихах. Думалось больше о том, как он будет читать их друзьям, нежели о самих строфах: силы ушли на изучение азов трубочной науки, и творчество было на время отложено.
