Всматриваясь во все эти игрушечные ужасы, Рэйчел постаралась отвлечься от тягостного впечатления, вызванного испоганенным Брейгелем, и отчасти это ей удалось. Сейчас ее обрадовала бы встреча с кем-нибудь из друзей, но никто из приятелей не подвернулся. Официант с двумя подносами в руках остановился возле нее: она приняла одной рукой холодный полный бокал, а другой – ракушку с паштетом, пронзенную розовой шпагой. Сделав микроглоток, она перешла в следующий – и последний зал.
В этом последнем зале выставки с ней произошло нечто, для нее не вполне характерное – она познакомилась с молодым человеком. Не то чтобы она гнушалась случайных знакомств с молодыми людьми, но, безусловно, не принадлежала к числу энтузиасток, влюбленных в данную форму общения.
Работа Чепменов, размещенная в последнем зале, называлась «Конец веселья». Данное произведение завершало собой выставку: видимо, намекалось, что вся выставка – это чистое веселье, и вот он – его конец. Зал был ярко освещен белоснежным электрическим светом, достигавшим почти хирургической интенсивности. Стены оставались белы и чисты, а в разных точках пространства застыло штук десять скульптур в человеческий рост, мастерски сделанных из цветного пластика и изображающих (со всей физиологической дотошностью) нацистов, одетых в полную униформу СС, но с совершенно сожженными лицами. Смотреть на них было страшно, поэтому Рэйчел ничего другого не оставалось, как обратить свой взгляд на лицо единственного кроме нее живого человека, оказавшегося в этом зале. Это был ладный молодой человек, который, как ей показалось, несколько потерянно слонялся среди пластиковых нацистов. Одет он был в черное, но не в униформу СС, а в модный, очень узкий пиджак с рукавами, собирающимися в гармошки, в жеваную черную рубаху без воротника и весьма узкие черные штаны. На шее болтался серебряный кулон-пистолет.
– Я смотрю, эти ребята спалились вчистую, – произнес незнакомец, указывая на эсэсовцев.
Он говорил как американец. Черные крашеные волосы недавно встретились с гелем, небольшие холеные баки на висках. Пахнет Armani. Красавчик, пожалуй. Достаточно стандартный тип для модного вернисажа. Рэйчел никогда не нравились такие ребята.
– Вас они не пугают? – спросила она.
– Меня – нет. А вас пугают?
– Да. Они страшные.
– Это же просто пластик. К тому же они трахнутые нацики, им и по заслугам.
– Вы из Штатов?
– Да, из Нью-Йорка. Я аукционист, работаю на нью-йоркский филиал аукционного дома Christie’s.
– Продаете агаты?
– Агаты? Да, и агаты. Меня зовут Морис Сэгам, а друзья зовут меня просто Мо.
Лицо американца пребывало в простодушном спокойствии, но этот молодой человек обладал нервными ногами: он постоянно раскачивался, приплясывал, переступая с носка на каблук, пощелкивал подошвой о мрамор. Взгляд же его оставался при этом внимателен и нейтрален до тех пор, пока Морис Сэгам не разразился улыбкой, которая показалась Рэйчел неожиданно хищной и детской, обнажающей как бы голодные клычки лисенка-сорванца. Да и в глазах холеного Мо вдруг зажглось нечто, напоминающее о толпах беспощадных лисят, пожирающих всех людей, сохранивших в своих сердцах благие намерения.
Глава тринадцатая,
в которой все бродят в тумане
Впервые в своей жизни человек, самовольно назвавший себя царем всех цыган, вступил на путь бродячего существования. До этого самозваный властитель кочевников был человеком оседлым, более того, он был человеком квартиры – квартиры крайне неуютной и запущенной, но обладающей собственной душой – душой руины несостоявшегося будущего. И тут Це-Це вспомнил, что еще молод, а значит, пора в бега, поскольку бегство – это естественное состояние молодости.
