– Голубчик, Вадим Семеныч, добудьте ему в кассе билетик на место да, кстати, узнайте, как сбор, – обратился Котомцев к лесничему.
– Давеча всего было двадцать семь рублей, перед тем как лампы начали зажигать в театре. Я справлялся, – ответил Днепровский, ероша себе белой краской брови и делая их седыми.
– Плохи наши дела, плохи! – вздохнул Котомцев, надевая на себя длиннополый сюртук. – Уж ежели в первый спектакль не будет хорошего сбора, то что же в последующие-то спектакли станет очищаться товариществу?
– Ну, с рук порядочно билетов продали, я думаю, – сказал пристав.
– И с рук на пятьдесят рублей не продали. Театр далеко от города. Чуть не у черта на куличках. Чтобы дойти до него, нужно полторы версты грязь месить. Эх, жизнь актерская!
И Котомцев снова тяжело вздохнул.
Актрисам под уборную была отведена контора мыловаренного завода, кроме прихожей, – единственная комната в здании, но неудобство этой комнаты заключалось в том, что из нее не было выхода на сцену. Дабы загримированным актрисам не проходить на сцену через театральную залу, в уборной была сделана дверь из окна, то есть к окну из комнаты и на дворе из окна были сделаны из досок по четыре ступеньки, и актрисы должны были выходить в окно на двор и перебегать по двору сажен восемь до двери, ведущей со двора на сцену. Неудобство было страшное, и с ним только и можно было примириться при сухой погоде. Перебегать приходилось не иначе, как накинув на себя верхнее платье. От окна уборной до двери на сцену, впрочем, проложены были по двору доски.
– Как вы зимой на святках здесь во время спектакля одевались и переходили на сцену? – спрашивала лесничиху Котомцева.
– Ох, уж и не говорите! – отвечала лесничиха. – Я сейчас же и простудилась, и целую неделю прохворала. Оттого на святках мы и ставили только один спектакль, а ведь предполагалось два. А мороз в день спектакля стоял, как назло, трескучий. В зале некоторые сидели даже в шубах.
– А вы бегали на сцену через окно и потом по снегу?
– Вообразите, милочка, да… но в половине спектакля уж не выдержали и стали переходить, закутавшись в платки, через залу.
Котомцева покачала головой и сказала:
– Ну, мы-то уж терпим все муки, чтоб кусок хлеба себе заработать, а вы-то, люди со средствами, чего себя мучили?
– Охота пуще неволи… – весело дала ответ лесничиха.
Сначала в уборной у дам сидели и стояли только что представленные им два юноши – сын головы и сын кабатчика Подседова, а также и мировой судья Георгий Григорьевич Шилка – мужчина хоть и пожилой, но прилизанный, примазанный, с бакенбардами, подобранными волосок к волоску, и в золотом пенсне на носу. Юноши хоть и просили познакомить их с актрисами, но в присутствии их только молчали и вздыхали, а мировой так и сыпал комплиментами. Вскоре, однако, актрисам нужно было одеваться, и лесничиха, которая играла в водевиле, в конце спектакля увела мужчин из уборной.
Мировой, выйдя из уборной, тотчас же переменил тон.
– Никакого успеха не будут здесь иметь, даю вам слово… – сказал он лесничихе.
– Отчего?
– Помилуйте, какие это актрисы! Говоря между нами, это прачки какие-то.
– Ах, что вы!
– Да конечно же. Я летел сюда заранее, стремился, думал найти элегантных, грациозных женщин, кокетливых, а это, это…
Мировой замялся.
– Судьба их бьет, – проговорила лесничиха. – Летний сезон просидели без ангажемента, прожились, заложились. Они признавались мне. Все костюмы у них заложены. На последние крохи сюда приехали. Бедность, вы сами знаете, принижает, делает робкими.
