По обстоятельствам службы ему приходилось очень рано вставать, и вместе с ним был обязан подниматься весь дом. Просыпался он в шесть часов, ни раньше, ни позже, так положил он за правило, а правило для него было всё равно что закон. Он никому ни слова не говорил, не производил даже малейшего шума, но все почему-то знали об этом и бывали уже на ногах. Около часу уходило у него на утренний туалет.
В начале восьмого он долгом почитал быть в отделении, или в палате, как выражались в те времена. Делал обход лежачим больным. Принимал приходящих, которые давно ожидали его. В подробности о тамошних делах с домашними никогда не входил, будучи убежден, что только так и должны вестись исключительно его, мужские дела.
В девять часов, большей частью минута в минуту, он возвращался домой, выпивал стакан чаю с кренделем, которые к тому времени испекала кухарка, и отправлялся к частным больным, не иначе, как в собственном экипаже на собственных лошадях, это для него тоже было закон. Догадаться, конечно, было нетрудно, что экипаж и лошади дались ему с величайшим, самым крайним трудом. Он шел перед тем на большие лишения, экономил на всем, каждую копейку берег, унизился до того, что взял взаймы у богатой родни, и это несмотря даже на то, что одолжаться ни у кого не любил, в особенности не терпел зависеть хоть в чем-нибудь от богатых, благополучных, уважаемых родственников жены. В его глазах это был грех, чуть ли не хуже греха, а он к грехам относился с презрением. И все-таки он на это пошел, хотя этого себе никогда не прощал. Все-таки экипаж и лошади оказались сильнее греха. Он себе и представить не мог, чтобы к больным, людям обыкновенно богатым и важным, он мог позволить себе приходить пешим порядком или приезжать на извозчике.
Он обыкновенно возвращался с практики около полудня. В первом часу непременно подавался обед, что являлось тоже законом, которого никто из домашних и мысли не имел преступить. Обедали просто, но сытно. Исключения дозволялись только на масленицу, когда в десятом часу накрывали на стол и к его приходу подавали блины, и тогда уже обедали только в четвертом часу, опять же обязательно чем-нибудь рыбным.
Тотчас после обеда он уходил в спальную комнату, облачался в халат, ложился отдохнуть, прикорнуть, но не на большую супружескую кровать, а на диван, на который была брошена только подушка, и спал часа полтора. Всё это время двери из залы были плотно закрыты. В зале царила мертвая тишина. Семейство молчало, а если говорило, то слабым шепотом, от всего сердца почитая своей священной обязанностью охранять покой и сон его главы и кормильца.
Сон его освежал. Он, часу в четвертом, пил чай, непременно вместе с семейством, и это было законом. После чаю он возвращался в палату и выходил из неё часа через два, через три, опять подав тщательную, обдуманную, неторопливую помощь всем лежащим и всем приходящим больным, что считал исполнением долга, от которого не мог отступить, и презирал каждого, кто такие отступления себе позволял.
Обычно он ещё закрывался в той же спальне с листами больных и только после этого выходил в общую залу, которая на этот случай превращалась в гостиную. Две сальные свечки освещали её, большее число свечей им считалось неоправданной роскошью. Эти вечера проходили разумно и скромно. Большей частью он читал что-нибудь вслух, но только жене, и спокойно, негромко обсуждал с ней то, что только что прочитал. Во всё время чтения дети играли тут же в гостиной. Они не обязаны были слушать чтение взрослых, но обязаны были соблюдать строжайшую тишину.
