– Кто? – прозвучал голос из-за двери.
– Свои! – ответил Лёва и облегчённо вздохнул.
Дверь со скрипом открылась, и на пороге возник бомжевидный мужик в красных кедах образца советских времён, в трико, тельняшке и плаще нараспашку.
Мужик этот неоднозначный с нескрываемой радостью воскликнул:
– О! Кого я вижу! Художник!
– Он самый. Привет, Фёдор! – ответил Лёва. – Сегодня пофартило – нá вот… Только осторожней, – там «горючее».
И он дал сумку приятелю.
Мужик, принимая сумку, кивнул:
– Заходь.
Никанорыч зашёл в это стрёмное убежище и закрыл дверь на щеколду. Он осмотрелся, привыкая к тусклому освещению этой обустроенной конуры. На полу валялся старый матрас, рядом стоял деревянный стол, тут же – стул, табурет; на столе громоздилась грязная посуда, к ней впритык стояла кружка с оплывшей свечой, чуть в стороне лежала осьмушка чёрного хлеба, а рядом вышибал ядрёный запах кусок луковицы, сбоку же стоял заварной чайник. В углу этой дворовой обители находилась небольшая печка, рядом грудой лежали дрова.
Лёва сел на табурет и, тяжело вздохнув, начал изливать душу:
– Эх, Фёдор, если бы ты знал, как стало тяжко и туго жить. С каждым днём всё круче и круче…
– Где тучи – там и круче, – успокоительно ответил Фёдор. – Это не беда. Главное, чтоб кровь пульсировала.
Он извлёк из сумки Лёвы две бутылки вина, поставил их на стол и присел рядом, тут же высказываясь:
– Мне вон ещё за аренду платить надо. Придётся поднапрячься…
– Да это понятно, – ответил Лёва. – Ты извини, пришлось одну бутылку по дороге опорожнить, – невмоготу было. Да ещё какой-то идиот подвернулся под руку, ну форменный придурок, – прикинулся статуей и стоит, как истукан. Я думал сперва – манекен… Пришлось погорячиться…
– Да сейчас даже статуи ожили, – время такое. А живые окаменели, – зáжили, блин, забурели… Ну, ладно, давай.
Фёдор откупорил бутылку и налил в стаканы вино:
– Будь здоров…
Друзья выпили, повеселели.
Фёдор, с сочувствием глядя на Лёву, выложил:
– Есть у меня одна подружка; она твою хворь враз вышибет.
– Да мне своей хватает. Во где…
И Лёва сделал характерный жест кистью руки поперёк горла.
– Да я не в том смысле… Подружка эта в своё время работала в оркестре Силантьева. Скрипачка она. Ну так играет! Всю тоску отшибает. И пойла не надо… Да. Так вóт, – если хочешь – устроим небольшой стратегический отрыв на фоне классики. Нервы – они не железные… Ну ладно, давай по второй…
Фёдор налил ещё вина в стаканы. Друзья выпили…
Фёдор улыбнулся и произнёс:
– А вот картину твою я хочу обнародовать…
Он встал, прошёл к противоположной стенке помещения и осторожно извлёк из-за листа фанеры картину в багете. Сдув с неё пыль, он продолжил:
– Это я сейчас её убрал с глаз подальше, а то тут недавно приходили смотрители, – им лучше это не видеть… А так она у меня на виду, – душу греет. Вот чем надо заниматься…
На картине этой была изображена дивной красоты дева, облачённая в полупрозрачный флёр и зависшая над землёй в порыве радости посреди трав и цветов, а над пейзажем этим сияло небо, разделённое надвое: с одной стороны – ясная синева, а с другой – тучи, и она как бы отгоняла прочь сумрак непогоды. Внизу картины было ярко и крупно написано: «ЭКЗАЛЬТАЦИЯ ЛЕДЫ».
Лёва, глядя на картину, изменился в лице, его глаза наполнились слезами.
– Неужели это я написал?
– А кто ж ещё? Ты.
Здесь необходимо отметить, что картина эта была написана Лёвой Башковитовым давно – несколько лет назад. Но однажды, оказавшись «на мели», Никанорыч решил её продать и показал Фёдору. Но скрупулёзный Фёдор, увидев картину эту, заявил, что ей место на выставке, и что продавать её пока не стóит. И он оставил этот шедевр Никанорыча у себя во времянке до лучших времён. И теперь вот он напомнил о ней своему приятелю, страдавшему от нехватки идей и допинга.
