– А сподручно ли тебе? – спросил Хармон. – Мы-то с радостью послушаем, но ведь ты в трауре.
– Мой Джон был хорошим человеком, – ответила Полли. – Работящий был, серьезный… Да только я его почти не знала. До свадьбы виделись только раз: он в мой город на ярмарку приезжал. А после свадьбы занялся делами, чуть свет, уходил в мастерскую. Говорил: нечего сидеть, время дано, чтобы делать дело. Год прожили вместе, и ни разу, кажется, не говорили по душам. Очень жаль, что не успела его узнать… Но жизнь-то продолжается, верно?
Хармон сказал:
– Ну, ты сама смотри… Я-то люблю, когда поют, не сомневайся…
Полли спела.
В третий год, Святая Мать, пришли сразу двое!
И давай щеголять прямо на подворье.
Тот, что бондаря сынок, гвозди сгибает,
А купец отцу взамен кошель предлагает.
Не по нраву пришлись – даже не взглянула.
Матушка, улыбку спрятав, лишь слезу смахнула.
Словно знала наперед и слезу смахнула.
Обыкновенно певец ведет песню туда, куда считает нужным. Коли песня грустная, то выжмет слезу; коли геройская, то меди в голос добавит; а если любовная, то примется томно подвывать, как будто от страсти прямо дышать не может. Оно и правильно: кто слушает песню, должен сразу по голосу чувство понять и настроиться – тогда будет удовольствие.
Но Полли поступала иначе: не вела песню, а шла за нею следом. Начинала ровно и негромко, даже как будто не пела, а сказку рассказывала. Чувства появлялись в ее голосе под стать словам и сменяли друг друга. Песня делала поворот – и менялся голос певицы: вытягивался мечтательно, смешливо подрагивал, набирал силы в надежде или разочарованно опадал.
Полли жила чужой жизнью, пока пела.
И беженцы, и слуги торговца долго не давали ей покоя. Заставили вспомнить дюжины две песен, никак не меньше, и просили еще и еще. Порою кто-то пытался подпевать, но быстро замечал, как грубо и неказисто у него выходит, и замолкал.
– Теперь-то я знаю, как твой Джон выбрал тебя в невесты с первой встречи, – сказал Хармон. – Видать, услыхал твое пение и не смог оторваться.
– Так и было, – смущенно ответила Полли. – Мои братья держат таверну. Он там ужинал, а я пела…
Ее много хвалили, даже угрюмый Снайп выдавил нечто лестное, а Доксет соорудил такую медоточивую речь, что едва сумел доплыть до конца и не затонуть.
Однако Джоакин сказал Хармону вполголоса:
– А мне вот не по душе такое пение. Страсти мало, напора. Все какие-то перепады, переливы… Не поймешь, то ли плачет она, то ли смеется.
– Так ведь это хорошо, – ответил Хармон. – В жизни ведь тоже так: не знаешь, где заплачешь, а где засмеешься.
– Не люблю такого, – отрезал Джоакин.
– Чем эта милашка тебе насолила? – полюбопытствовал Хармон. – Не оценила, что ли, твоих многочисленных доблестей? Не учуяла запаха благородных кровей?
Джоакин скривился.
– Ничуть не бывало! С чего вы взяли! У меня к ней, если хотите знать, отношение совершенно ровное!
– Ну, так похвали ее тогда.
– С чего бы мне ее хвалить, если плохо поет?! Вот уж вы придумали!
Да в один нежданный день посмеялись боги —
Осадил коня кочевник прямо на пороге.
О дороге расспросил, пронзил сердце взглядом,
И, присвистнув, ускакал присмотреть за стадом.
Дерзкий, пыльный бродяга – уйдет до посева.
Отчего же вдруг в груди заноза засела?…
Сладкая, томная, глубоко засела.
Последующими днями Джоакин относился к Полли все так же ровно. И даже не просто ровно, а усиленно ровно – ровнее не бывает.
