За порогом его ждал февраль перестроечного 1991 года. Быстро вечерело. Знакомый до боли в затылке двор многоквартирного дома замер в ожидании фейерверка ночных событий. На подломленной с одного конца лавочке уже разместилась троица граждан колоритной наружности, решивших, что им самое место на детской площадке, превращённой владельцами собак и неопознанной мелкой живностью, обитавшей в домовых подвалах, в коллективное отхожее место.
На расчищенном от снега деревянном сиденье был расстелен внушительный кусок коричневой бумаги, позаимствованной в ближайшем продуктовом магазине, на котором красовалась горка настриженной неровными ломтями любительской колбасы в целлофане, и буханка ржаного. Рядом возвышался скромный пузырёк «Тройного» одеколона. Однако центральной фигурой пиршественного стола была, несомненно, полулитровая бутылка-чебурашка «Русской водки», с которой чьи-то торопливые пальцы уже успели сорвать «бескозырку» из пищевой жести.
– За что пьём, други? – возвестил первый голос.
– За сегодняшний успех. «Беленькая» с нами, и ещё три в запасе, – живо откликнулся второй.
– Тогда за Санька, – согласился первый. – Его удача. И за его Галку из винно-водочного, чтоб братана нашего крепче любила и нас, сирых, не забывала. Без Санька и его Галки облизнулись бы нам эти бутылки. Дефицит.
– А тебе, Санёк, желаем, чтоб тебе всегда хотелось и моглось. Таково будет тебе наше задание. Представь, что ты в тылу врага и ползёшь по канаве, чтобы захватить живого языка. Бабы – это ещё те стервы. Не знаешь, за какое место их взять. Сейчас им одно надо, а через полчаса другое. Но обходительность любят. А какая тут обходительность, когда ухватишь их за холку и в постель тащишь, как вражеского лазутчика? – напутствовал удачливого покорителя женских сердец второй.
– А ещё за то, чтоб лихоманка этих перестройщиков проняла, – наконец прорвался третий голос. – Рабочему люду продыху не дают. Ни тебе выпить, ни тебе закусить. Чума на весь их дом.
Хрустнули и опрокинулись в горло вощёные стаканчики. Забулькала желанная по пищеводу. Задёргались морщинистые кадыки.
Одним хорошо и не зябко на ледяном ветру, а другим за тюлевой занавеской на третьем этаже, где наметился свой загул, ничем не хуже, чем на свежем воздухе. Мелькали чьи-то тени; со скоростью вращающихся лопастей ветряной мельницы взлетали чьи-то руки. Грубые мужские голоса кого-то хаяли, а кому-то признавались в любви, а высокие и визгливые женские им в тон отвечали:
– Я не такая.
Со скоростью винтовочных выстрелов раздавался звук битых тарелок и раскатистый хохот. Подогретые алкоголем чувства добирали свой градус и требовали выхода на большой простор с гарантированной перспективой вобрать в себя новых участников разудалого кутежа.
Поскальзываясь на ледяных «блюдцах» в обрамлении бордюрчиков из утрамбованного снега, Митрофан Царскосельский торопился покинуть разудалый двор, который по традиции миллионов других дворов, разбросанных по необъятной территории Союза, медленно, но верно погружался в атмосферу непотребства, пьяных скандалов и соседского хамства.
Подгоняемый морозцем Митрофан помчался догонять заканчивавший разворот двухсекционный трамвай.
Не зря торопился он покинуть лежбище Смычка – Потапыча. Чуяло вещее сердце, что следует ждать появления грозного жэковского начальства.
Глухо ворча о неизбежных выговорах и денежных вычетах, к бытовке беспоповца Потапыча приближалась сама Аполлинария Семидолловна, отвечавшая за состояние дворового хозяйства сразу пяти домов. По пути её намётанный взгляд не преминул заметить перевёрнутую урну с рассыпанными по снегу окурками и кучку битого бутылочного стекла – результат уходящего рабочего дня. Кроме того, поворачивая за угол дома, она умудрилась растянуться на тротуаре, не углядев наледь, натёкшую за три месяца из водосточной трубы.
