Приходила мерзкая Бородатая тётка и тоже хохотала в лицо Тиликве:
– Идиотка. Мой он. На что рассчитывала, когда задницу-то подставляла, а? Удержать думала? – Ха!.. Святая наивность… Мой, поняла? И навсегда… Утрись!..
Тиликва недоумевала: «Как же так, у меня такая чистая душа, а Синеязыкий выбрал столь грязную спутницу жизни… И почему только мужиков так тянет на куски женского дерьма?..» – Тиликва не находила ответ на собственный вопрос и грустила.
Не зная всего этого, мы с Томасом, конечно, не понимали, чем был вызван скорбный вид Тиликвы. И даже радовались появлению многочисленного потомства: на этот раз она выродила девять мальчиков и девять девочек. Те явно любили мать: они льнули к ней, карабкались к маме на шею, на спину и весело на нас посматривали… «Эти в меня пошли», – думала Тиликва.
Мы с Томасом улыбались до ушей. И если не смеялись, то только потому, что боялись вспугнуть семейство, казавшееся если не святым, то счастливым – почти точно. Почти – если бы не глаза Тиликвы…
Да, радость материнства это одно. Но бывают в жизни такие душевные раны, уврачевать которые не властно и само время. Они – наказание свыше, искупление наше. И раны эти благо переживать с благодарностью к непостижимому Небу, с любовью к Нему и великому Закону Воздаяния… Тиликва поступала именно так. Длительные молитвы давали себя знать…
Через восемь месяцев дети выросли. От невозможной тесноты в доме пошли обиды, недовольства, распри и, наконец, драки. Драки становились кровавыми. Тиликва старалась разнимать детей. Но однажды при этом набросились и на неё самоё…
Страсти не имеют границ и укорота на Земле. А отказаться от страстей ящерицы не могли. Это доступно только человеку, полностью погружённому в молитву, и то не всякому.
Тиликва была серьёзно ранена. И опомнившиеся дети тщетно пытались просить у неё прощения.
Ночью, когда все уснули, Тиликва оставила родимый дом и поползла куда глаза глядят, оставляя кровавые следы.
В очередное посещение скалы Тиликвы мы с Томасом сколь не ждали её появления, а не дождались. Одна ящерица загорала на месте Тиликвы, но это была не она. Другие бойко то вбегали, то выбегали. И их было всего три. Мы почувствовали недоброе, но не придали этому значения.
– Ладно, поехали, с досадой сказал Томас, – которому надело ждать, – воллемию (Wollémia) покажу.
– Что-что?
– Увидишь, – бросил в полуобороте Томас.
Я имел все основания ему доверять, и мы двинулись.
Ехали довольно долго, попали в каньон. И там нам дорогу преградило исполинское дерево, лежащее на земле.
– Смотри, вот она, воллемия, – сказал с гордостью Томас. – Это самое древнее растение на планете. Ему тысячу лет.
– Подожди-ка, – не поверил я, – но, думаю, есть и постарше, Мамврийский дуб, например…
– Ты не понял, – перебил меня Томас. – Не самое старое, а самое древнее. Оно считалось вымершим миллионы лет назад. Пока один наш парень, Дэвид Нобл (David Noble), его тут не нашёл. —
Я подошёл, прикинул. Порядком выше меня и в длину метров сорок.
– Только это полугнилое?
– Ну не-ет, – воодушевляясь, продолжал Томас. – Тут их около сотни…
Я удивлённо смотрел на него, потому что никогда таким его не видел. Даже представить не мог, что мой друг одержим страстью родинолюбия. А страсть развязывает язык…
– Таких деревьев нет больше нигде в мире. И они будут жить, потому что размножаются от корневой поросли друг друга. —
