Работаем белыми ночами, днем спим на полу базы: в избушке на острове Харлове, переплываем на катере с острова на остров.
Надо торопиться, пока еще нет дождя и туманов, пока птицы не улетели с «базаров».
Кувшин – круглый, очень высокий, издали похожий на сопку…
Но на нем скалы словно выходят из моря: такие огромные, разноцветные, прямо как детские кубики. На «поморском языке» Кувшин – это не наш кувшин, а скала, монолит.
Поднимаются всё выше, выше гранитные кубики, а всё равно неправдоподобные, как декорации. Они то красноватые, потом желтоватые, а то с зеленым лишайником. И на самом верху видна наивно ромашка.
А на гранитных уступах скал тысячи, тысячи кайр, сидят сплошными рядами. Белые груди, черные крылья, черные головы. Словно сидят там в белоснежных рубахах маленькие люди.
И над ними летают сплошные тучи птиц, и не прекращается никогда отчаянный птичий крик.
Мы все приходим сюда с покатого более-менее южного склона на вершину скалы, вбиваем в нее железный лом, на нем на петле штормовой трап. Он повисает свободно над морем.
По очереди мы уходим по трапу вниз с пожарным поясом, куда пристегнут карабином трос. По очереди нас страхует помор дядя Митя.
Я спускаюсь медленно, на груди звенят, качаются целые связки, гирлянды цветных колец.
Трап опускается метров на сорок, а дальше, ниже, в пятидесяти, а может, ста метрах ниже с ревом и плеском бьет о валуны прибой.
Я чувствую под ногами уступ, карниз. И тогда трап поднимают. Я стою. В руке у меня длинный шест, на конце его изогнутый проволочный крючок по размеру шеи птицы.
Этим шестом с крючком я снимаю птицу с ее карниза за горло, надеваю кольцо на лапу и отпускаю, она защищается от меня только криком. Встряхивается и взлетает на то же самое свое место. Дальше, дальше, следующую. Еще следующую, еще. Скорее, надо скорее, скорее.
Перелезаю на другой карниз, скользкий от птичьего дерьма, и запах всюду тоже от этого добра.
Я подтягиваюсь к карнизу, который выше, потом еще повыше. Наконец, закончено и здесь. Теперь – вбок. Спускаться ниже по скале я не могу. Не достают ноги до нижнего карниза, а значит, невозможно стать. Или не стать…
Все, кто изображает биологов такими очкастыми хлюпиками, заблуждаются как всегда. Начальник островов считает, что практику здесь должны проходить альпинисты и скалолазы.
Я не альпинист, не скалолаз. Никогда прежде в нынешних моих путешествиях не было так страшновато. Но коли ты попал ненароком сюда, что ж остается делать…
И, конечно, ребятам-студентам страшно, они, как считает начальник, выбрасывают кольца в море, чтобы скорее поднимали наверх.
«Ваш архипелаг, – сказал студент Валера, – Семь островов пора закрыть, как на Печоре Печорлаг».
22/VI – 70 г.
Какой странный город Ухта.
Белая ночь. Пустынные улицы. Пустынные площади. И новые кругом в четыре этажа дома. Такой небольшой город и такие дома. Город на костях: центр, «куст» лагерей.
На воротах парка, куда я дошел, два плаката. Колючая проволока на одном, факел и ущербная луна. На другом буровая вышка, солнце, утро.
23/VI – 70 г.
Утром я вышел из гостиницы, иду по улицам, где ходят тоже странные люди. Навстречу мне идет очень потрепанный, но благообразный высокий старик с белой длинной бородой.
Я невольно здороваюсь с ним. Он, обрадованный, отвечает мне и берет меня за руку.
Мы сидим на скамейке с ним у ворот парка.
Знакомимся. И он говорит, поглаживая мой рукав, медленно он говорит:
