Дауров пробовал в летние, душные дни заставить себя силой воли реже и неглубоко дышать, прикрыв рот рукавом кителя. Но, к несчастью, этого хватало ненадолго. Появилась головная боль, начинало давить в уши, будто ты в воде опустился на глубину. Усилилось удушье. Угасающим сознанием он понимал, что это еще не смерть – это борьба жизни со смертью. По ногам прошли судороги, они коснулись и рук… И сознание исчезло, покинуло его…
Когда-то всему бывает конец. И когда вагоны, подхваченные проходящим составом, приходили в движение, жизнь, казалось, если вообще уместно здесь это слово, к радости всех, возвращалась. Хотя и ненадолго…
Встречный ветер загонял во все щели вагона воздух, разбавляя трупный смрад. Все облегченно вздохнули, зная, что это не конец их мук, а лишь перерыв, как обычно, незадолго до конца их смерти. В дни движения вагонов не было и вызовов на расстрел. И уже Старшой не играл в «русскую рулетку». Смерть в вагоне то же отдыхала…
Дауров заставил себя дойти почти до конца прохода, когда силы оставили его.
– Погоди…, -хрипло выдохнул он из себя.
Он лежал лицом в зловонной жиже – не в силах поднять голову
.Вот он перед вами, читатель, человек 20 века! Он, как и вы, гомо сапиенс, – венец творения природы. И происходит это не в средневековье – там может так и должно было быть – и не в вавилонском плену, и не на каторге царской, а в государстве, за власть которого этот человек воевал. Может вся вина в этом зле лежит на боге? Не он ли принес на землю меч, чтобы он стал карой для тех, кто не верит в бога, кто не следует, владея властью, его заповедям, кто зло творит на земле, считая себя помазанным во власть, а для толпы, стоящей у трона власти, он и вовсе помазанник божий, как величали себя на Руси цари. Нет вины на боге, когда власть творит по собственному образу и подобию, а не по заповедям господним, когда карающий меч в руках зла, а не добра. Но где божья справедливость, если кара неба падает на народ… всегда!
Слышь… ваш брод, – тронув Даурова за плечо, проговорил над его ухом Криворотов. – Ноне у вас
праздник… надо спешить.
Только сейчас, глядя на лежащего в вагонной блевотине Даурова, он решился на то, над чем думал за несколько минут до этого.
Праздник… говоришь, – выговорил тот, словно вернувшийся из небытия, приподняв голову.
Он не с первого раза, но все же смог встать. Теперь они стояли почти рядом, и Дауров мог глянуть в глаза охраннику.
– Праздник,… говоришь. Что ж, раз в году праздник бывает и в аду, – попытался улыбнуться он.
– Так вы уж поспешайте… ведь ждут вас, – в упор, не моргнув, серьезно проговорил Криворотов. Его вдруг только сейчас осенила мысль о той таинственной незнакомке и о ее крестах, которые сейчас он зажал в кулаке.
– Да, ты прав… я задержался на этом свете… я сам знаю об этом…
Что – то добавило Даурову сил. Может слова охранника или близость конца всем мукам его, но он твердо сделал эти оставшиеся несколько шагов до двери. Правда, с последним шагом подвела левая нога – она будто подломилась, но он успел ухватиться за прутья решетчатой двери, – она была свободной от основной входной двери – так, что пальцы побелели в выбитых суставах. Он навалился грудью на решетку и подтянул под себя отставшую ногу.
За решеткой нехотя подалась тяжелая дверь в тамбур.
Солнце ударило ему навстречу, его обдало свежим хрустящим воздухом осени. Воздухом жизни… С непривычки, он зажмурил глаза. Долго стоял, держась за поручень вагона. От свежего воздуха кружилась голова. Ветер забирался в ноздри, в рот… Он с жадностью, взахлеб, хватал его, давясь, будто пил большими глотками от жажды родниковую воду.
