Вагон заполнен вповалку массой грязных полураздетых от духоты тел, тяжело дышащих от отсутствия воздуха ртов. Это была серая шевелящаяся масса еще живых существ. От разлагающихся ран и от трупов, еще неубранных, вагон наполнялся смрадом удушья. Пол покрыт клоакой из зловонной слизи от человеческих испражнений. Немногие могли добраться до «параши». Силы оставляли их на полдороги – и они опорожнялись под себя. Здесь были те, из кого уже выбили все в подвалах следствия так, что в них едва теплилась тонкая нить сознания, что может быть и отличало их от трупов. Худые, порою изможденные и изуродованные, тела узников казались бестелесными. Вызванные, они брели, если могли, не оставляя даже тени. У иных видны темные полосы на коже рук и шее от кандалов. В этих – язык не поворачивается сказать – людях плоть истерзана так, что жизнь их теплится лишь в их душах, но они здесь никому не нужны. Их потом несчастные отдадут богу. Вагон – это дантовое вместилище человеческих отбросов, вшей, предсмертного храпа, стонов, чахоточного кашля да зловещего звона жирных мух в полумраке вагона.
Под потолком небольшое окошко, схваченное ржавой решеткой, скупо цедит свет, обдавая лица узников и последнее их пристанище лунным, неживым отблеском.
В Старшие охраны вагонов попадают, как правило, из бывших зеков. Они, прошедшие в лагерях школу выживания и унижения, на своей шкуре прочувствовали, что значить быть лагерной пылью. Но эти люди знают главное, – как надо отвоевать среди себе равных, преданность власти. Это-то в них более всего и ценилось.
Но среди них встречались и другие.
Дауров помнит своего первого Старшого и первый его допрос. Бледное, землистого оттенка лицо Старшого выдавало в нем черты человека интеллигентного, равно как и холодного ко всему происходящему. Зато круглые стекляшки его очков почему-то вызывали у Даурова некоторую симпатию к Старшому: они напомнили ему годы гимназии и их кружок, который так и назывался именем Добролюбова, а его брошюра под названием «Когда же придет настоящий день?», была для них настоящей программой. Так что Старшой в этих очках прямо-таки походил на революционера времени Добролюбова.
После официального, как полагалось, представления вновь прибывшего, Старшой стал задавать вопросы. Дауров не был настроен после следственных подвалов на откровенный разговор. Он предпочитал отмалчиваться. Да и что он мог сказать большего, чем записано в его «Деле», который теперь лежал перед Старшим. Однако Даурова не меньше удивило, когда Старшой стал рассказывать о себе: не был ли это дешевый прием, к которому, бывало, прибегали следователи, провоцируя заключенного таким образом на взаимную откровенность.
Потом, спустя время, когда на его место поставят нонешнего Старшого, Дауров попытается что-то вспомнить из того, что рассказал о себе Старшой, но, к сожалению, он мог вспомнить немногое. Он, бывший некогда морской офицер, служил одно время под начальством Колчака. Под влиянием пораженческих настроений в Японскую войну, он оставляет службу и уезжает за границу. Судьба свела его с группой Плеханова. Он становится его учеником, а вернувшись в России перед первой революцией, примыкает к левым эсерам. Потом ссылка, Сибирь, побег, затем он в руках Колчака, но бежит прямо из-под расстрела.
Дауров еще не раз попытается что-то вспомнить из рассказанного, но ничего нового из их того первого разговора он так и не припомнит. А вот голос его! Он и сейчас слышит его и, кажется, слышал этот резкий с придыханием высокий голос раньше. Он, кажется, узнал его…
