Но что они могли ему дать взамен? Объективно. Только – дать. То есть – своё тело. Ладно, Сиринга, она несла для него дополнительную смысловую нагрузку, выступая в качестве проводника в высшее общество, оживляя в нём Люсьена де Рюбампре. А – Фетида? Она вообще никакого самостоятельного значения не имела. Её тело? Заранее зная, что актуализация ведет к десакрализации, Дионис вообще не желал его брать. Раньше времени. Так как это тут же заземлило бы разворачиваемый им в её подсознании процесс идеализации его персоны. Испортив ему всю игру. Фетида сознательно хотела его использовать. А потому и бессознательно включалась в его игру. Подразумевая, что как только он разомлеет под гормональным воздействием инстинктов и станет более податливым, захватить первенство в игре и навязать свои правила: «архетип семьи».
Фетида думала, что он видит её точно так же, как и она его – как красивое прилагательное. Но он-то знал, что если и имеет о другом какие-либо представления, то только те, которые этот другой перед вами разыграл. В театральном смысле.
Таким образом в общении (а Дионис не хотел углублять отношений дальше) стратегический опыт другого, его утрамбованность мышления в орудийно-социальный заряд не имеет существенного значения. Так как ценность ваших представлений для другого определяется их непохожестью друг на друга.
Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает нас похожими друг на друга, постепенно превращая в таких же зомби. А Фетида только и рассматривала Диониса как потенциального зомби, только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости.
Нудно и напрасно.
Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Фетида нетерпеливо недоумевала: чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх? И не раз ссорился с Дионисом, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, Фетида умела играть только в общественные институты. В основном, в семью.
И при каждой встрече с ним испытывала дикий (необъезженный) ужас, который она с каждой встречей с ним пыталась для себя оседлать. Ведь, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». И поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:
– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Фетида, – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!
И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.
– Пока ты два года отсиживалась в монастыре, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Дионис. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!
Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Фетида за два года заключения в монастыре Кармелиток безнадежно отстала от времени. И вместо того чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным.
Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?
Ведь Дионис не раз говорил ей, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы Фетида думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!
