Внезапно его тело скрутила новая судорога, куда сильнее предыдущей. Голова часто забилась о паркет. Эрика и Настя вскочили, инстинктивно отпрянув к Владу. Питерские гости сочли за благо отойти в сторону, глядя на агонию с отвращением и состраданием. Александра дрожала, ее позвоночник будто прошивали электрические разряды. Только сестры Маякины и Гаев держались невозмутимо.
Когда спустя несколько минут в зале появился врач «скорой помощи», измерил вытянувшемуся неподвижному телу давление, выслушал сердце и констатировал смерть, именно эти трое рассказывали ему, как все произошло. Все остальные оказались слишком подавлены и напуганы.
Александра вообще не могла говорить. Она молча пожала руки своим друзьям, молча кивнула тем, с кем была знакома, и наконец ушла, жалея о том, что не сделала этого раньше, и о том, что вообще сюда приехала. «Он смеялся, глядя прямо на меня! Прямо на меня! Как будто в мой адрес!»
Женщина твердила себе, что несчастный наверняка слабо осознавал, где и среди кого находится, что ужасные приступы удушья, сопровождавшиеся судорогами, могли затемнить его сознание, и безумный смех, в котором слышалось нечто злорадное, – лишь плод галлюцинаций умирающего мозга. «Бормотал же он чепуху перед смертью! “Суфлер”! Картина Тьеполо называется вовсе не “Суфлер”! Там и не театр вовсе изображен, а маскарад на Каналь Гранде в Венеции! Так и называется: “Каналь Гранде”! Внизу красными буквами написано!»
Но сколько она ни утешала себя, успокоиться не могла. Александра была настолько выбита из колеи, что забыла о попавшем в больницу Эрделе. И вспомнила о нем, только выйдя на улицу и сунув руку в карман куртки, нащупывая зажигалку. Вместе с зажигалкой она извлекла записку коллекционера.
Перечитав это краткое послание, Александра внезапно поняла, что именно этого ей сейчас хочется больше всего – сбежать из города куда угодно, лучше как можно дальше. Но сделать это было невозможно по многим причинам: невыполненные обязательства перед людьми, у которых она взяла вещи на реализацию и картины на реставрацию, обещание провести новогодние праздники с родителями («В кои-то веки!» – упрекала ее мать). Кроме того, к ней вот-вот должна была нагрянуть из Киева старая подруга, пятнадцать лет не бывавшая в Москве. Точной даты Александра не знала, потому что не знала ее и сама гостья. Все исключало отъезд.
Художница швырнула окурок в снежную кашу на тротуаре, спрятала записку обратно в карман, надвинула на лоб капюшон. Снег перестал, но поднялся сильный холодный ветер, обжигавший лицо и заставлявший щуриться. Женщина пошла вверх по переулку, придерживая поднятый воротник куртки возле горла. Шарф она, как назло, забыла. Александра глубоко задумалась, переосмысливая происшествие в салоне, и не сразу услышала, как ее окликают.
– Постойте! Послушайте!
Запыхавшийся мужской голос повторил это несколько раз, и Александра поняла наконец, что обращаются именно к ней. Обернувшись, она увидела в двух шагах от себя Гаева. Тот, тяжело дыша, остановился.
– Как вы бежали! Я еле догнал!
– Бежала? – удивленно переспросила женщина. – Я задумалась. Там… все кончено?
– Как будто. – Гаев махнул рукой, показывая, что тема ему неприятна. – У меня, знаете, предложение – давайте поужинаем? Я все хочу вас пригласить, начиная с того аукциона, где вы мне сервиз уступили, помните? И никак не могу вас поймать. Вы прямо неуловимы! И мне никто не хочет говорить, где вы живете!
