Когда наконец, спустя много часов, эшелон тронулся, все поняли, что Москва оставалась позади – для большинства навсегда. В течение всего этапа происходили новые бесконечные мучения. Воду выдавали раз в день вместе с пайкой. Через две недели путешествия начались первые смерти. Мать лишилась в вагоне младенца, которого нечем было кормить – в груди не было молока из-за голода и жажды. Она сошла с ума, и это надо было наблюдать и жить с этим. Вера забивалась в угол вагона и целыми днями сидела в кататоническом состоянии, не в силах переносить человеческие страдания и забывая о собственных.
Во время дождя люди пытались собрать в кружки воду через окошко, но на стоянках вохра грозила открыть стрельбу. Воду разрешили собирать только после того, как несколько мужчин заставили всех в вагоне начать раскачивать его, синхронно перебегая вместе от одной стенки к другой. Это было странно и страшно. Но Вера бежала со всеми вместе, ударяясь руками о боковины вагона, словно мечась, как князь Гвидон с матерью в бочке. Это был первый опыт протеста.
По мере того как они продвигались на восток, становилось все прохладнее. В сентябре вечерами стало совсем холодно спать. В вагоне с Верой ехала семья на поселение. Вещей у них было мало – они успели собрать немного за час, который им выделили сотрудники НКВД, но и те немногие пожитки, собранные ими в дорогу, пришлось побросать, так как их заставили идти пешком сто тридцать километров и тащить на себе груз было невозможно. Вера отдала девочке свою единственную кофту: девочка все время кашляла, и старики и сиделые говорили, что у нее началась чахотка.
Иногда каких-то этапных ссаживали и подсаживали новых. Так в вагон с Верой на пути в Новосибирск попали Инесса Павловна, Бася Рахович, Забута Урманова и Наташа Рябова и еще несколько заключенных, многие из которых были осуждены по пятьдесят восьмой. Вера наблюдала за тем, как Инесса Павловна часто перебирала пальцами, сидя на полу вагона.
– Что вы делаете? – спросила однажды Вера.
– Играю, – сказала с нежной улыбкой Инесса Павловна.
– Что?
– В данный момент – Шопена, – ответила Инесса Павловна.
– Зачем? – спросила угрюмо Вера, находившаяся в оцепенении.
– Чтобы не забывали пальцы… и чтобы не сойти с ума, – добавила Инесса Павловна спокойно.
Так они познакомились. Вскоре Вера стала сочинять стихи. Она сотни раз повторяла сочиненные строки, чтобы запомнить их – ни ручки, ни бумаги не было.
Кормили людей плохо. На подъезде к Новосибирску и вовсе стали выдавать мерзлый хлеб. Вера провела в мытарствах более трех месяцев, включая СИЗО, Бутырку и передержку в транзитных тюрьмах. Когда их выгрузили в Новосибирске и посадили на обоз, шедший в лагпункт Ларионова, заключенные были измучены и истощены. Вера помнила каждую минуту того дня, когда их изнурительное путешествие закончилось и они вышли ночью на платформу. Их пересчитали, сверили имена со списком и отправили в лагпункт. Транспортировка совпала с приездом Туманова – москвичам нужны были обозы для перевозки груза для Ларионова – еды, спиртного, деликатесов – и заключенных.
Вера не раз вспоминала свои пророческие стихи про встречу с Ларионовым, которые она сочинила в первый вечер их знакомства в Москве. Они действительно встретились на незнакомом полустанке – как странно сложилась их судьба.
Когда Вера оставила Ларионова, он был не в силах успокоиться. Думал о страшной судьбе Дмитрия Анатольевича и Алеши; о страданиях, постигших Веру, в которых он считал повинным себя. Ему рисовались страшные картины тюрем и этапа – он в общих чертах знал, как этапировали заключенных. Ларионов понимал, что Вера многого ему не рассказывала из чувства жалости и неловкости. То, как обращались с людьми, было постыдно и гнусно; их лишали всяких гордости и возможностей сохранить человеческое достоинство. Ему вспоминалась и юная Вера: жизнелюбивая и наивная, осыпавшая его ласками и нежностью, ждавшая от жизни лишь подарков. Ларионов только теперь понимал, как на самом деле страшно изменилась их жизнь.
