– Эту песню я сочинила на этапе, – сказала она робко.
– Иришка, спой от души! – крикнул кто-то из мужиков в зале.
Ирина стала перебирать струны, привыкая к гитаре и настраивая ее. Она смотрела на свои обветренные руки с обломанными, неопрятными ногтями, но мысли ее были уже далеко. Она никогда не была так счастлива, как теперь. Ирина мечтала на этапе донести эти стихи до того, кому они будут понятны, и это стало возможно. Неважно было теперь, каков будет исход ее судьбы в лагере. Она чувствовала, что сейчас происходит важнейшее в ее жизни.
Колеса стучат, сообщая мне срок
Разрыва с тобой без возврата.
Откуда, скажи, этот выпал нам рок?
Чуть-чуть – и захлопнутся врата
За мной. А где ты? Смотришь ли в небеса?
Там птицы, рассвет обгоняя,
Домой прилетят, и весны голоса
Я с ними тебе отправляю.
А где-то осталась былая весна,
И я тебя в ней вспоминаю.
А мне эта комната стала тесна…
А мне эта комната стала тесна…
Я имя свое забываю.
Как сложно порою счастье догнать:
Мой поезд, ты медленный очень.
Усну на коленях чьих-то опять
И вспомню тебя между прочим.
А крыша вагона исчезнет на миг,
И будет лишь ясное небо.
Но в нем Михаила испытанный лик
Пророчит нам порцию хлеба.
Забыты свобода и ты вместе с ней,
Как это холодное лето.
До дна эту чашу ты выпить успей.
До дна эту чашу ты выпить успей.
И выброси в снег ее где-то.
Из осени в зиму умчат поезда:
Погода судьбе – не помеха.
В окошко сквозь дымку светит звезда,
Как в жизни последняя веха.
Качает вагон, как мать колыбель,
Чтоб дети забыли о боли.
Но уж за окном мохнатая ель…
Мы тщетно мечтали о воле.
А где-то твой запах и бережность рук
Остались со мной незабвенно.
Ты ходишь по свету, любимый мой друг.
Ты ходишь по свету, любимый мой друг!
Ты ходишь по свету, любимый мой друг…
Я где-то исчезну, наверно… наверно… наверно…
Последние переборы затихли, и в зале тоже было тихо. Ирина решилась взглянуть на заключенных, потом не сдержалась и посмотрела на Ларионова. Он сидел, опустив глаза, и казался напряженным.
Ирина заметила только сейчас в дальнем ряду Анисью. Она плохо видела ее лицо, но ей показалось, что оно было заплакано, и подумала, что следует узнать у Анисьи, что произошло. Когда вернулся Грязлов, Ирина тоже не заметила. Он теперь сидел недалеко от входа чуть позади Ларионова, а не на первом ряду.
– Ирин, спой еще про любовь! – просили женщины из зала.
Ирина задумалась. Ларионов не поднимал глаз. На лице промелькнула грустная улыбка. Тонкие обветренные пальцы, немного дрожа, стали перебирать струны, но на этот раз она смотрела на Ларионова. И тихо, словно разговаривая с самой собой, запела:
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?
Головой склоняясь до самого тына…
Она видела, как он поднял на нее взгляд; как глаза его в мучительной тоске и вопросах рыскали по ее лицу. А она пела; пела для него, невзирая на спазм и дрожь в голосе. Он смотрел на ее исхудалое лицо, на котором выделялись скулы и темные брови; ее большие раскосые глаза сверкали от слез, отражая свет. Его охватили волнение и одновременно ужас. Он почувствовал, что начал задыхаться.
Дверь в зал резко распахнулась, вбежали охранники:
– Первый барак горит! Пожар! Барак горит!
Ирина отложила гитару и вскочила. Ларионов мгновенно бросился из зала, за ним повалила и толпа. Поднялись крик, суматоха и давка, в которых охра пыталась разбить толпу и взять под конвой, но люди уже хлынули на улицу, и все беспорядочно бежали в сторону пожара.
